[shut - daniel]

Меня зовут Шут и я просто оставлю это здесь.

предеL

У меня в рукаве не осталось тузов,
Это значит, что скоро конец.
Хлещет дождь, я бросаю не вызов, но зов -
Ты пришел, подойди же ко мне.
Город тускл, город сер, город сушит зонты.
Капли глушат надрывный хорал.
Подходи же, не лги, что боишься простыть,
Ты его у меня отыграл.
Это просто вода, ей не смазать твой грим
И не спрятать ладони в рубцах.
Не пугайся, я знаю какой ты внутри,
Даже если не вижу лица.
Гулко тикает ночь, пес сорвался с цепи.
Подставляю под зубы кадык.
Я без маски, посмейся ж и переступи.
Больше нет смысла делать ходы.

02.04.2013

@темы: Стихи

---

[mmm danon]

MAGIC OLD SCHOOL PARTY!
Дорогие друзья!

14 сентября Хогвартс снова открывает свои двери в мир магии и волшебства!


Мы приглашаем на нашу вечеринку всех, кто-так-долго-ждал и тех, кто хочет окунуться в магическое веселье первый раз. Вас ждет ГП-пати в лучших традициях команды Another Gay School!

-Как всегда теплая дружеская атмосфера
-Давно полюбившаяся всем музыка
-Веселые конкурсы, которые не дадут заскучать
-Демократичные цены в баре, в том числе акция: 3 алко-зелья по цене 2-х!
-Уютные столики и удобный танцпол
-Пати будут вести горячо любимые представители Слизерина (Драко Л. Малфой и Mister Snape) и загадочные гриффиндорцы

Вас ждут незабываемые ощущения, как после Felix felicis или первого полета на метле.

We'll bring you Potter back!

Ждем вас на платформе 9¾, которая находится по адресу: клуб "АЛИБИ", Москва, м. Тургеневская, Ащеулов пер., д. 9.

Веселье продлится с 16.00 до 22.00.

Входной билет - 300 руб.
Для тех, кто придет в классическом ГП-костюме - 250 руб.

P.S. Как всегда ждем в группе ваши пожелания к плей-листу.

Желающие выступить на нашей пати, присылайте сов в личные сообщения Драко Малфою и Mister Snape.

Репост как обычно приветствуется!)

---

Девятый Ежегодный Московский Аниме-Конвент «AniStage 2013» 31 августа в СДК МАИ!

[FunEx]

Девятый Ежегодный Московский Аниме-Конвент «AniStage 2013» пройдет 31 августа (суббота) в СДК МАИ!

Аниме-конвент откроет для вас свои двери, где ваc ждет невероятный выбор на любой вкус!!
Ведь аниме-праздник будет одновременно проходить в четырех залах + Фотоугол, конкурсы и розыгрыши!
Каждый сможет выбирать интересное именно ему!!



Подробнее здесь: http://funex.diary.ru/

@темы: Интересная информация, Косплей, Фанарт

---

[sandor zankat]

Название: Неисповедимы пути
Автор: HerrJanik
Персонажи: Мэтт/Линда, Мелло, Ниа
Жанр: джен, драма
Рейтинг: R
Размер: мини
Содержание: В четырнадцать лет Мэтт теряет лучшего друга и, пытаясь научиться жить без него, открывает новое чувство.

Мэтт никогда не задавался вопросом, что подарить Линде на любой праздник, будь то день Святого Валентина, Новый год или день рождения, как сегодня. Когда на горизонте появлялась какая-нибудь стратегическая дата, Мэтт непременно заглядывал в «Кассарт», «Лондон График Центр» или «Корнелиссен и сын» и просто уходил оттуда, нагруженный настолько, сколько мог унести. Сам он не очень-то понимал, как человек может так сильно восхищаться наборами красок или карандашей – по его мнению, в них, кроме цен, не было ничего ошеломительного. Впрочем, как раз это его ничуть не заботило - будучи взломщиком-фрилансером, как он сам себя называл, зарабатывал Мэтт совсем неплохо, и уж точно не был бы Мэттом, если бы повод порадовать Линду не превращал его в расточительного маньяка. Он насилу тащил набитые до отказа пакеты домой, в их маленькую квартиру-мастерскую, где его любимая волшебница творила с ними настоящие чудеса.
Это давно превратилось в игру. Когда в пороге у пакетов отрывались ручки, а Линда умоляла его больше никогда так не делать, Мэтт улыбался во всю ширь своего довольного лица и картинно разводил руками:
- Женщина, не мешай этой скромной жилплощади превращаться в убежище двух престарелых хиппи.
Естественно, он шутил. Если бы он жил один, стены его дома точно не были бы завешаны картинами, полы – заляпаны краской, а комнаты – заставлены гипсовыми моделями и этажерками с красками и карандашами под потолок. Сам он непроизвольно стал бы заложником аскетичности, где каждая вещь оправдывала бы свой функционал, не более. У него бы не было такого потрясающего хаоса, как не было бы вообще ничего, кроме, наверное, матраса и единственного излишества, от которого он никогда не мог удержаться - мощной аппаратуры. Но теперь Мэтт, за годы привыкший к опасному соседству его капризного железа с живописным беспорядочным интерьером, не любил даже представлять, будто что-то может быть по-другому. Он часто просыпался в стружках от ластика со странным чувством – этот разноцветный мир, где шагу нельзя было ступить, чтобы не споткнуться о какую-нибудь диковину вроде мольберта или заваленного кипой бумаг стола – этот мир на удивление добр к нему, если вот так ласково принимает его, пришлого и непросвещенного, в самое свое сердце. Мэтту было непонятно, но привычно, красиво и хорошо – поэтому он чувствовал что-то вроде теплой благодарности к сказке, которая была ему доверена. И, неосторожно размазывая очередную просыхающую картину о свои джинсы, он уже забывал чертыхаться: Линде нравилось так, а значит, и ему нравилось тоже.
Он очень ее любил.
Это Линда избавила его от парализующей тоски по лучшему другу и собственному детству – в какой-то очень давний день, когда ему пришлось похоронить их обоих, она оказалась с ним рядом и была рядом до сих пор. Равновесие, которое он умудрялся сохранять по жизни, было только ее заслугой: это она собирала его по кусочкам и раскрашивала его бесцветные будни в нежные акварели. Мэтт чувствовал, что не стань в его жизни еще и Линды – смысла в ней тоже не останется, он просто спятит от одиночества. Ему всегда хотелось большую семью, но сперва у него был только Мелло – то ли друг, то ли брат, одна душа на двоих; а потом – только Линда, его маленькая волшебница.
После смерти Л единственным Мелло в его жизни остался портрет пятнадцатилетнего мальчика. Линда подарила ему этот портрет, нарисовала по памяти. Мэтт догадывался, как в то время это было для нее сложно – а она, смеясь, рассказала ему спустя годы, что получилось у нее только с одиннадцатой попытки.
А потом она подарила ему гораздо больше.

Какие-то посторонние шумы навязчиво лезут в голову. Они раздражают больше обычного, потому что, кажется, имеют прямое отношение ко мне, но я не хочу замечать их.
Я никого и ничего не хочу замечать.
Что-то вроде бормашины без наркоза, сверлит до мозгов.
Что, что вам от меня нужно?
- Мэтт? Мэттью?
Мое имя. Вот что происходит – мое имя повторяет мистер Девон, новый учитель математики, пытаясь достучаться до меня уже, вероятно, какой-то долгий отрезок времени – иначе его голос не звучал бы так настойчиво, и не заставил бы меня вынырнуть из полусна.
Отлично – значит, математика. Я машинально опускаю глаза в тетрадь, но на листе нет ни одной строчки, которая могла бы подсказать мне, что я делал прежде, чем отключиться.
- Ты понял, как доказать теорему?
Мистер Девон видит, что я ничего не понял, что я вообще не присутствую на этом уроке, и, не прикидываясь, сочувствует мне: голос у него участливый и мягкий. Это у него-то, у одного из самых строгих учителей в Уэмми.
Мне много кто сейчас сочувствует. А я и не разочаровываю никого – хожу, наверное, серый и несчастный, в самый раз, чтобы меня жалели. Я бы думал о теореме, если бы мог: я знаю, что это работает, когда клин вышибают клином. Но у меня просто не получается думать о чем-то кроме вчерашнего проклятого дня, когда я остался один.

Кажется, Дом Уэмми умеет хорошо сплачиваться, когда подозревает, будто один из воспитанников может того и гляди отбросить коньки. Роджер делает несколько попыток заговорить со мной лично и вообще подозрительно часто оказывается рядом - словно хочет убедиться, что я не болтаюсь где-нибудь на люстре, подвешенный за шею. В столовой мисс Льюис будто невзначай наливает мне острой подливки в два раза больше, чем обычно – я ее люблю и съесть всегда могу сколько угодно, но только теперь есть мне вообще не хочется. На уроках меня ни о чем не спрашивают, зато непременно допрашивают после – как я себя чувствую, как собираюсь все это принять… а новенькие, вроде мистера Девона, вдобавок интересуются, почему я вообще так сильно переживаю.
Ну, почему, в самом деле. Вот так вот я взял и объяснил… Если в двух словах - мы были друзья. Но двух мало.
Мы дружили, наверное, неправильно. Так дружили, как не было принято, как никто и никогда не дружил в этом дурдоме, где каждый держался особняком и не пускал в свои тайны, большие и маленькие, другого. Так в природе иногда два организма живут вместе, поддерживая один другого: вроде это называется мутуализм, но Роджер и остальные взрослые называли это закадычной дружбой, а нас – чудаками; а мы сами, понятное дело, не называли это никак. Я мог сколько угодно думать, что этот удивительный мальчишка делает меня счастливым, и изобретать тому, о чем думаю, разные названия… только не говорить вслух. Кто угодно поднял бы меня на смех. Кто знает, может, он сам первый уржался бы надо мной в голос.
О таком вообще не следовало говорить. Кто-то давным-давно завел, что мальчишкам не полагалось плакать, задумываться о чувствах и, упаси Боже, рассказывать о них: так жили несколько поколений пацанов за пределами этих стен; так жили и мы, получившие это знание бессознательно, уже заложенным генетически, не иначе. И я не плакал, когда ломал себе руки и ноги, и он никогда не ревел, когда его били… И по вот этой вселенской мальчишеской глупости мне слабо было сказать прямо – знаешь, Мелло, я очень рад, что ты мой друг.
Когда я вдруг решил собирать марки, он долго делал вид, что ему это тоже интересно, и умудрялся находить их где-то, пестрые квадратики и треугольнички разных стран и цветов: «Магьяр Поста», «Монгол Шуудан», - читали мы и вместе придумывали, что за люди были эти Магьяр и Монгол.
Когда я грохнулся с лестницы и разбил нос, он живописно рассказывал мне, как страшно я захлебнусь кровью, если буду задирать голову. Когда мы в первый раз убежали зимой гулять в Винчестер, он собрался показать мне настоящий класс, и в конце концов мне пришлось приводить полдюжины взрослых, чтобы отпарить его от железной перекладины качелей. Когда еще одной зимой, позапрошлой, не без его участия я потерял свой любимый гейм-бой, он сам достал мне игрушку новее и круче. Когда он хотел меня порадовать, он отдавал мне свои самые вкусные шоколадки, которые сам же потом и съедал.
А когда он решил уйти… он сделал это так же, как и жил – быстро и порывисто, без предисловий и колебаний. Я до последнего не верил, что он серьезно. И что еще хуже – теперь я совсем не был уверен, что увижу его когда-нибудь.
Все, что я помнил - всякая дурацкая мелочь вплоть до первой выкуренной на двоих сигареты, до каждой нашивки на его куртке и цвета велика, который мы добивали в пыльных тропинках между полями за городом - теперь обрушивалось на меня с новой силой каждую ночь. Теперь у меня была неисчислимая куча времени на то, чтобы вспоминать это снова и делать себе еще гаже. Я удивительно легко представлял, как он лежит где-то мертвый, хотя должен быть живее живых.
Нет, мы и ссорились, конечно. Дрались, когда были маленькими, и молчали неделями, когда слова и поступки стали казаться больнее кулаков. Обходя неудобные слова извинений, мы мучительно притирались друг к другу после каждой такой ссоры – до того момента, пока обида не отпускала и ничего больше не напоминало нам о слабостях друг друга.
Может быть, глупо было так думать – но мне казалось, что из-за этих ссор все делается только сложнее и крепче. Я смотрел на него и не видел того, что видели другие - разбросанные пшеничные волосы, хитрые глаза, идеально ровные и пугающе хищные острые зубы, тощие подвижные руки и ноги под мешковатыми тряпками… Почему-то все это стиралось. Я видел в нем просто того, кто был постоянно со мной – как тень или совесть. Но для тени он был слишком громким, заметным и материальным – очень материальным, если так можно сказать, эпицентром и рассадником хулиганства в Уэмми; и для совести, опять же, слишком неправедным.
В конце концов, это перестало быть дружбой и стало чем-то другим, чему не было названия. Я просто перестал их искать.
И я хранил мистера Девона от этих подробностей. Я знал, что он понимает математику до таких ее пределов, где я сам теряюсь и плаваю – но совсем не был уверен, что он поймет меня.

Я уходил из приюта трижды. Не так, как ушел он и как я сам мог вовремя уйти с ним… совсем не так. Я уходил бесцельно, глупо, имея только одно оправдание за плечами – меня от всего тошнило, просто выворачивало. Мне хотелось забрести куда угодно - лишь бы не сидеть в этих стенах и поскорее отделаться от врезанной в сетчатку таблицы с рейтингами.
Иерархия Дома Уэмми рухнула. Это на удивление тяжело – сбить порядок, который установили годы. В английском алфавите двадцать шесть букв: выброси одну, и это уже не комплект. Ну и какой буквой вообще можно пожертвовать?
Только первая строчка оставалась неизменной – но человек, единолично и бескомпромиссно ее занявший, начал медленно ослаблять хватку, пока его личные показатели едва заметно спускались вниз. Он по-прежнему был недосягаем – но теперь, будто отделавшись от постоянного напряжения, мог наконец-то вздохнуть свободно. Я тысячу раз подходил к этой проклятой таблице и убеждал себя, что ошибаюсь – но считать я умел хорошо, а верить самовнушению было просто нелепо.
Иногда мне хотелось покалечить Ниа, а иногда – нагло обскакать, сделать то, чего не смог сделать Мелло. Но учителя постоянно на меня жаловались, и сам я катился ко второму десятку с предательски возрастающей легкостью… и катиться туда, на самом деле, было гораздо проще, чем что-то делать. В конце концов, злиться и ничего не делать оказалось проще всего.
А устав злиться, я просто уходил куда глаза глядят, даже не собрав вещей.
Меня, конечно же, находили: на третий раз Роджер не выдержал. Сказал мне легко и серьезно – что я могу катиться к такой-то матери, и он меня тут держать не может и не будет… и что я просто маленький эгоистичный ублюдок, если считаю, будто свет сошелся на мне клином, и еще хоть раз потребую внимания копов ради своей важной персоны. Что у него и так не стало меньше забот после смерти Ватари и Л и выходки Мелло.
Уходя - уходи так, чтобы не нашли, говорил он. Без демонстраций.
Я понял, куда он жмет. Он умный дядька вообще-то, а я об этом даже не думал. Почему-то иногда про людей, с которыми бок о бок живешь, такое понимаешь только в моменты, которых лучше бы в жизни не было.
Но если бы мне хватило пороху куда-то свалить, говорю я, чтобы его позлить, и лучше бы к праотцам - то хотя бы одной заботой у него стало бы меньше.
Он снова называет меня эгоистом. Глупым и совсем незрелым. Сопляком, говоря короче. Мне становится стыдно – у меня-то есть хотя бы капля надежды, а у него точно не осталось ничего, кроме памяти. Он знал обоих умерших, и вряд ли для Роджера и приюта они значили меньше, чем для меня – Мелло.
Я обещаю Роджеру не убегать, но от этого жизнь не становится светлее. В какой-то день я перестаю ходить на уроки – просто остаюсь в своей комнате, по тысячному разу вставляя картриджи в свою карманную приставку и проходя надоевшие игры снова и снова. Роджер шлет ко мне психолога и заглядывает сам – но я безразлично говорю ему, что он может нести меня на физику вместе с кроватью. Он совершенно непедагогично говорит мне, что вместе с кроватью видел меня в гробу, а не на физике, и что нужно как-то жить дальше.
Роджер рассказывает мне историю про то, как он пережил свою ужасно древнюю любовь, которая закончилась очень трагично. Я слушаю его отрешенно, вполуха, пока не понимаю, к чему он клонит.
- Вы думаете, что я… типа, педик? – мне становится смешно и жарко от такого поворота беседы – интересно, сколько еще людей может подозревать такую глупость? Само предположение, что я сохну по Мелло, абсурдно до полного бессмыслия – и мне, оклеветанному чужими предрассудками, очень хочется пойти и отпинать всех через одного. Неприятно только, что для этого мне действительно придется встать с кровати и начать жить дальше.
- Я думаю, что никакое другое чувство, кроме любви, не может заставлять человека вот так страдать. Она бывает разная, ты сам уже это понял.
Я подозрительно смотрю на него.
- Ну нет, Мэтт, я так не думаю, - говорит он, видя, что я по-прежнему неспокоен. Но честно ли? – У меня не было таких друзей, и я рассказал тебе историю другой любви. По большому счету, когда чувствуешь ее – нет никакой разницы… какой она формы.
- Это что-то другое, - спорю я.
- Но ведь тебе больно.
- Как же может быть иначе, - говорю я и отворачиваюсь набок, чтобы, если вдруг я начну плакать, Роджер этого не увидел. Пусть лучше думает, что разговор этот мне совсем неинтересен – он все равно не уйдет, я чувствую. – Может быть, он уже… может, его уже вообще нет. А я ничего не знаю, ничего. Я даже смску ему не могу написать, даже позвонить. Я могу только внушать себе, что он жив и здоров, но я никогда, никогда уже не буду знать точно.
- Ты еще маленький, Мэтт. Не обижайся – ты, конечно, совсем не такой маленький, каким был, когда мы тебя встретили – но совсем еще юный для того, чтобы вот так говорить. Неисповедимы пути, слышал?
- Этого мало, - зло шепчу я и чувствую, как легко завожусь. – Мне мало знать, что через пятьдесят лет он будет сидеть где-нибудь в Рикерс. У него нет шансов стать тем, кем он хотел, ради чего он вообще ушел – у него нет ни единого шанса занять место Л, пока вы тут холите и лелеете Ниа. Он просто глупо психанул, потому что он гордый и не выдержал, потому что сколько же можно, даже я устал от этого... Уродское, невыносимое место!
Я реву так, что уже все равно, на боку или на спине – меня трясет. Роджер вздыхает так тяжело, что мне кажется, его тоже трясет – но внутри себя.
- Я разрешаю тебе не ходить на уроки, - говорит он спустя то ли вечность, то ли минуту. – До тех пор, пока ты сам не захочешь на них ходить.

Роджер оказал мне недобрую услугу, позволив бессрочно спрятаться в своей комнате: когда ты ныряешь в замкнутую нереальность, возвращаться оттуда становится с каждым днем труднее. Впрочем, чтобы понять, почему он сказал именно так, мне достаточно вспомнить его голос – глухой и постаревший.
Он тоже знал, что я прав.
Что Уэмми – прогнившее, страшное место, которое довело до нервного срыва энное количество людей и продолжало эту благородную воспитательную миссию до сих пор. Боюсь, что хорошо здесь жилось только одному парню, учинившему этот марафон совершенно несознательно. Теперь он был мертв, а я - некстати уже достаточно умен и озлоблен, чтобы задаваться крамольными вопросами.
Последний лучший утомился дышать в затылок и добровольно сошел с дистанции: ему даже убивать себя для этого не потребовалось, хотя метод был довольно известный. В принципе, он доказал, что он и правда умнее всех, просто молча хлопнув дверью.
Не странно, что единственный взрослый человек, которого можно было заподозрить в причастности к руководству местным дурдомом, опускал руки и забывал про меня. Да все рушилось к черту. Ему было просто не до игр в душевного доктора, я чувствовал. И пользовался этим, лежа в запертой комнате часами, перетекающими в дни, наедине с набившими оскомину игрушками; отлучаясь только в туалет и столовую, где мисс Льюис по-прежнему жалела меня и не жалела подливки.

Поздно ночью спустя неделю добровольного заточения я нахожу клочок бумаги под дверью.
«Тебе не скучно там?»
И вздрагиваю, как от прикосновения. Меня очень давно никто не трогал – ни физически, ни как-то иначе: иногда за стеной я слышал неприятный шепот, но зайти сплетники не решались.
«Ты кто?» - пишу я на обратной стороне спустя двадцать минут, когда эта анонимка на тумбочке нажимает наконец на какую-то точку, ответную за любопытство. Ответ приходит незамедлительно, несмотря на позднее время.
«Выходи и увидишь».
Тоже мне психолог-тренер…
«Мне не настолько интересно».
Пять минут ничего не происходит. Потом я слышу, как шелестит стержень, царапая что-то на бумаге.
Очередное послание. Для меня. Что-то совершенно новое и неожиданное в вязком беспросветном унынии: совру, если скажу, что мне ни капельки не любопытно. Ведь пока я не открою дверь, это может быть кто угодно - и весь кайф в том, что узнать это очень просто, но не знать гораздо интересней.
«Хочешь новый картридж?»
«У меня глаза болят уже».
Шуршание.
«Ты зря перестал бегать».
Эту бумажку я долго держу в руках. У меня была такая привычка, когда… когда все еще было по-другому. Я всегда поднимался на час раньше других и начинал день с пробежки – об этом знали все, даже безразличный к таким подробностям Ниа наверняка был в курсе…
Меня пронзает странная и не очень приятная мысль – ведь это может быть Ниа. Вот была бы новость!
«Чего тебе нужно?»
И снова я жду ответ не меньше пяти минут. Фосфорная стрелка на моих наручных часах добегает первый круг нового дня. Моему собеседнику ничего не стоит попасться в руки какого-нибудь взрослого, страдающего бессонницей – тогда вряд ли мне придется открывать дверь, чтобы узнать его имя.
Надеюсь, это все же не Ниа. Слабо верится, что этот гордец мог бы увидеть какой-то смысл в ночной переписке сквозь дверную щель.
«Чтобы ты вернулся захотел вернуться».

Мы переписываемся всю ночь чуть ли не до рассвета. Я узнаю, что в кабинете мистера Девона капитальный ремонт, что в гостиной опрокинули люстру, что в библиотеке нашли стопку «Плэйбоев», что воспитатели с малышами придумали мюзикл, что таблица с рейтингами расползлась хаотично, но Ниа по-прежнему выше всех, а я теперь в самом низу…
Что без меня все как-то скверно.
Это не Ниа. Очевидно.
И под утро мне уже очень хочется открыть дверь. Но тот, кто находится за ней, присылает мне последнюю записку.
«До завтра на уроках. Первый - история».

Не очень-то хорошо получается спать, когда ты так сильно волнуешься. Два часа я провожу, глядя в потолок и, кажется, не моргая – он становится ослепительно белым несмотря на ночь, так долго и неотрывно я на него смотрю.
В Уэмми по-прежнему кипит жизнь. Глупая, нестройная и бессмысленная – ну подумаешь, рейтинговая таблица идет по швам и готовится мюзикл - но гораздо больше похожая на что-то адекватное, чем моя добровольная ссылка на необитаемый односпальный остров.
Мне нужно выползти из комнаты и отправиться на уроки. Только и всего.

И я, конечно же, этого не делаю. На этот раз я даже поесть не выхожу.

После обеда я снова получаю записку. Я уже знаю, что прочитаю в ней, так и вижу перед собой этот вопрос «почему ты не пришел» - и у меня даже ответ готов, у меня целая ночь была на то, чтобы его сочинить.
Но на бумажке почему-то написано совсем другое.
«У меня есть для тебя сэндвичи».
Я смотрю на эти слова, перечитываю их не меньше дюжины раз, и ровно столько же раз меня немного подкидывает над землей. Анонимность стоящего за дверью теперь под вполовину меньшими сомнениями: это все как-то слишком… заботливо, что ли?
Это точно не Ниа и наверняка вообще не пацан.
Я оказываюсь у тумбочки с карандашами со скоростью, в разы больше обычной. Ну как-то само собой. И бездумно пишу просто ужасную вещь, которая первая приходит в голову и толкает меня под руку.
«А если я открою, я сразу узнаю, кто ты».
Двадцать две секунды между моей запиской и ответной. Двадцать две, я знаю – столько раз дергается стрелочка на часах, и я должен ей верить, хотя, по-моему, проходит вечность, прежде чем под дверью появляется новый исчерченный в клеточку квадратик.
«Тогда я приду как вчера, а ты забери тарелку через минуту».
Я на всякий случай жду пять.

Ночью мы снова долго говорим о всякой чепухе. Девочка – а я почти уверен, что это девочка – за дверью пишет мне, как прошли сегодняшние уроки и что обо мне говорят ребята. Ничего особенного, но все равно интересно.
А потом… потом я начинаю взахлеб говорить о Мелло. Впрочем, писать взахлеб немножко трудно – карандаш не успевает за мыслями, но я все равно ухитряюсь исписать в общей сложности половину тонкой тетрадки. Сидя спиной к двери, я криво рву эту несчастную бумагу на кусочки и пишу то, чего писать не должен: я все-таки в достаточно здравом уме, чтобы понимать – это не телефон доверия, и стоит мне только открыть эту дверь или кому-нибудь из взрослых пройти мимо, я окажусь в ситуации критически идиотской.
Но почему-то начав, уже невозможно остановиться. Я вспоминаю наши побеги в Винчестер и Лондон, глупые шутки, песни и всю ту чепуху, которая по значимости не меньше, чем какие-нибудь там законы термодинамики – а для меня в разы больше. Вспоминаю, как мы вместе лазили на колокольню и плевали оттуда вниз, пока кто-то из учителей не схватился за сердце. Вспоминаю всякие дурацкие секреты, которые доверяли друг другу – в основном о девчонках… ну и поскольку они о девчонках и секреты – я рассказываю не их, а все, что чувствую, вспоминая о них. Вспоминаю, как прошлым летом мы вместе прятали от Роджера кошку, которую нашла Линда – вот это была история, столько всего случилось и столько всего перемешалось…
Слишком много, может быть.
Я прекращаю писать, смотрю на листок бумаги на своей коленке и боюсь, что начинаю понимать еще чуть больше, чем днем. Эту записку я рву на маленькие кусочки, когда в ногу мне, шелестя, тыкается другая, самая короткая из всех –
«шухер».

Линда. Можно было предположить сразу.
Я снова смотрю в потолок и вспоминаю прошлое лето – совсем еще счастливое лето, в котором не было никакого Киры, зато Мелло был рядом и абсолютно точно живой.
Интересно, думаю я – если я прямо сейчас добегу до крыла, где живут девчонки, и наберусь смелости, чтобы постучаться в комнату Линды – что произойдет?
Ничего не произойдет, бормочет здравый смысл. Я разбужу ее и буду выглядеть чистым маньяком, спятившим в четырех стенах. Мне просто… просто приятно думать, что это может быть она – но оснований так думать у меня не больше, чем про любого другого человека.
Тем не менее, выйти мне и правда приходится – по банальной физической нужде. В коридоре очень тихо – все давно и крепко спят, и ничто в этой тишине не может выдать того, что происходило совсем недавно по обе стороны двери в мою комнату.
Ну, кроме разве что альбомного листа большого формата, с которого на меня смотрят знакомые хитрющие глаза.
Портрет Мелло.

Ночью мне снится что-то такое неприятное, что просыпаюсь я уже без десяти шесть, совершенно разбитый и в поту. Чувствую я себя так, будто меня взломали и перепрошили – спьяну или кривыми руками, не отставив самых важных системных файлов.
Я больше недели сидел в комнате - не проветривая ее, не улыбаясь, не читая книг. Единственный человек, с которым я общался, писал мне записки, сидя за дверью.
А я просто не хотел ее открывать.
Мне становится очень страшно.
Сколько еще я смогу просидеть так же? Неужели столько же? Или больше?
Я вскакиваю с кровати, отпираю замок и распахиваю дверь настежь: она громко бьет по стене в тишине глубокого сонного утра. Возвращаюсь в комнату, достаю из-под кровати кроссовки, ныряю в них голыми ногами и бегу в ванную, где зарываюсь лицом в струю холодной воды. Ледяные капли летят мне на грудь, плечи и руки - как острые иглы, волшебные уколы от болезни, которая вроде называется депрессией… только я ненавижу это слово с тех пор, как понимаю настоящую суть Дома Уэмми.
А потом я пробегаю два лестничных пролета, выбегаю на крыльцо на слабых, отвыкших от нагрузок ногах, и начинаю потихоньку разгоняться.
Сердце начинает стучать сильней. Жизнь начинает поступать в кровь. Я начинаю приходить в себя.
Линда права – я зря перестал бегать. И Роджер прав - нужно жить дальше.
Я бегаю не меньше полутора часов, сбиваясь на шаг, когда становится совсем уж невмоготу – мне хочется выложиться до изнеможения, до того состояния, когда захочется рухнуть где-нибудь в поле… но даже тогда я заставлю себя бежать обратно.
На уроки. На историю и на математику.
Таблицу с рейтингами тоже надо приводить в порядок.

Ребята предусмотрительно делают вид, будто они и не в курсе, что я неделю просидел взаперти, когда, взлохмаченный и красный, я прихожу в класс и кидаю свою сумку под парту. Получается у них, честно говоря, не очень – но хотя я и чувствую своей спиной быстрые скользящие взгляды, они не кажутся мне очень уж навязчивыми. Может, мне просто все равно – все тело так ломит после пробежки, что, кажется, оно и не принадлежит мне, и на чувства вроде смущения не остается сил. Я глазами отыскиваю среди всех Линду: между нами ряд парт, и ее стол на один ближе к доске, чем мой. Но она что-то подчеркивает в учебнике и, похоже, вся находится там, на его страницах.
- Очень приятно видеть тебя, Мэтт, - весело, но вполне серьезно говорит мистер Девон. Кажется, только тогда все чувствуют облегчение от официального признания моего присутствия и словно получают добро на то, чтобы порадоваться моему возвращению: чуть ли не каждый поворачивается ко мне и сморит на меня с улыбкой.
Но Линда – точно нет. Она так и сидит в своей книжке.

Эта ночь все меняет местами. После полуночи, не дожидаясь новой записки, я сам отправляюсь в покои девчонок. Вот он я – на полу под запертой дверью, с тетрадью и ручкой, сижу и молюсь, чтобы никто меня не заметил.
Не то чтобы я очень боюсь быть застуканным… я действительно обошелся бы без объяснений, это правда. Но главное, мне совсем не хочется, чтобы кто-нибудь нашел в этом что-то смешное, и превращать это в драку не хочется тоже. Лучше всего было бы оставить все в секрете, как и две предыдущие ночи подряд.
«Спасибо», - пишу я. И радуюсь про себя, что больше эта бумага ни о чем рассказать не может.
Где-то совсем недалеко кто-то кашляет, а этажом выше скрипит открытая дверь. Обычные шорохи Дома Уэмми беспокоят меня больше, чем когда угодно – но я все-таки стою эту вахту и дальше.
Я жду очень долго… и ничего не происходит.
Я жду и думаю, что все, конечно, может быть очень просто: отбой в Уэмми – в 11 часов, а сейчас уже за полночь. Я жду и думаю – но ведь я не сплю... Да невозможно спать сейчас и весь день вести себя так, будто не было никакого рисунка: Линде не нужно в этом сознаваться, но и мне не нужно прикидываться, будто я ничего не понял. Больше никто здесь не умел и не стал бы так.
«Если хочешь – бежим завтра вместе».
Я набираюсь наглости, отправляю эту записку под дверь и трусливо и спешно ретируюсь к себе в комнату.

В длинном мешковатом свитере и штанах Линда похожа на мальчишку – конечно, была бы, если бы не хвостики. Об этом я и думаю, спускаясь с крыльца и медленно, деревянными шагами приближаясь к ней: врубаю эту мысль в режим бесконечного повтора, чтобы не испугаться каких-нибудь других мыслей, совершенно неподходящих.
Что-то меняется - страшно и неправильно. Прошлым летом мне и в голову не пришло бы, что я буду робеть и выдавливать из себя слова при встрече с ней. Тем же прошлым летом я, замечая Линду, такого же жаворонка, как и я, просто махал ей рукой или посылал оглушительный привет: делал это на автопилоте просто от хорошего настроения. Она всегда была славная, но разве я мог общаться с ней, девчонкой, серьезно?
- Побежали, что ли, - глупо говорю я вместо какого-нибудь там доброго утра. Линда, по-моему, не обижается на меня – кивает серьезно… и стоит на месте.
Ну и я стою тоже. Что делать-то.
- Ты чего? – спрашиваю.
- Ничего. Я столько не пробегу, сколько ты.
- Ну, сколько сможешь. Я вот после вчерашнего тоже еле могу двигаться.

Долго бежать у нас в самом деле не получается: у меня все тело выворачивает с непривычки, а из Линды бегун и вовсе скверный. Добежав до зарослей сорняков, мы падаем в траву – сначала я, потом она. Она смешно так это делает – и правда совсем не как девчонки, которые всегда боятся испачкаться или показаться несерьезными...
Я незаметно смотрю на ее тонкие локти и колени и – кошмар! – понимаю страшную правду. Она мне нравится. Вот такая вот маленькая, смешная, милая Линда: девочка, которая нарисовала для меня портрет моего лучшего друга и вместе с этим, кажется, натворила ужасных дел – таких, от которых больше не хочется хандрить.
Хочется лежать в этой колючей, засушенной траве на холодной земле и воображать… разные глупости.

Много времени я провожу теперь в библиотеке: мне столько нужно нагнать чтобы вернуть свое законное место в таблице, что от такого объема работы впору взвыть. Но я не ною, а делю библиотечные стены с неприятным соседом – почти каждый день я замечаю белый затылок Ниа, торчащий над спинкой его излюбленного кресла. Продираясь сквозь дебри порученных мне дополнительных заданий, я каждый раз борюсь с отчаянным желанием запустить в этот затылок какой-нибудь жирной энциклопедией.
Я никогда не чувствовал к Ниа такой же неприязни, какая по жизни не отпускала Мелло. В отношения этих двоих я предпочитал не лезть и по возможности не вникать. Их сближало больше, чем просто соперничество – скорее, что-то выросшее из детства и паразитирующее на них обоих. Была бы моя воля, я расселил бы их по разным приютам, да и дело с концом; но ненавидеть Ниа просто из дружеской солидарности я не мог. Я привык думать как о каком-то неприятном явлении, с которым кто-то борется, а кто-то, как я, уживается - ну типа табачной зависимости или привычки грызть ногти. Каждый человек имеет право на свою историю и принципы, считал я.
Но теперь я сердился на него по-настоящему. Он был возмутительно спокоен, и я гнал от себя мысли, что он, больше того, доволен сложившимся раскладом: если бы я знал это наверняка, я бы и правда с удовольствием разукрасил ему лицо. Простить Ниа безобидное существование где-то на фоне жизни в Уэмми было гораздо легче, чем нарочитую расслабленность. Простить Ниа что угодно было легче, пока он оставался точкой отсчета, а не живым человеком: так и было, пока Мелло шел с ним рука об руку. А теперь своим превосходством он заполнил Дом Уэмми и к тому же оказался беспринципной заразой, позволив себе такую демонстративную слабину.
Я размышляю об этом, хмуро глядя ему в затылок в очередной вечер над учебниками, и чувствую, что сдержанности во мне остается все меньше и меньше. Наконец я говорю куда-то в стену, не ему даже конкретно, а просто оттого, что молчать мне больше не можется:
- Хорошо ничего не бояться за чьими-то спинами. Каждому свое – кому-то не слабо послать все к черту и остаться мужиком. Кто-то выбирает другое…
Тишина становится напряженнее и звонче и совсем не похожа на вежливую библиотечную тишину. Наконец в ней раздается приглушенный голос Ниа:
- А сам ты что выбрал?..
Я сижу в библиотеке еще пару минут и ухожу, оставив книжки на столе.
Я даже себе на этот вопрос не могу ответить.

- Что это?
- Марки.
Я достаю с верхней полки книжного шкафа пухлый бархатный кляссер и коробку и вручаю Линде.
Она осторожно открывает альбом и замирает – тот разворачивается перед ней яркими страницами, сплошь усеянными пожелтевшими и потрепанными, совсем новыми и ослепительно белыми зубчатыми окошками в разные страны и времена. Миниатюрные автомобили и парусники, растения и животные, бегуны и велосипедисты, гербы и портреты… штемпели и буквы – понятные и совершенно нечитаемые. Отдельные марки, полосы, листы и фигурные блоки: наверное, любой такой альбом напоминает волшебный атлас, полный географических открытий и загадок прошлого.
Когда-то я любил собирать марки именно за это.
- Какие красивые…
Линда смотрит на них восхищенно и, кажется, всматривается в каждую дату и черточку гашеных штампов.
- Малайзия… Гвинея… Болгария… Камбоджа… Да сколько их у тебя?
- Ну, альбом и коробка, - говорю я и поднимаю крышку. В коробке марки лежат в таком беспорядке, что любой солидный коллекционер пристрелил бы меня на месте. А мне все равно всякий раз хочется запустить в них руку и ощутить их шершавые колючие зубцы.
- Ох… а что-то они… как-то совсем бессистемно…
- Да так, - я пожимаю плечами.– Наверное, терпения не хватило. Возьми их себе, если нравятся – как раз наведешь в них порядок.
- Что ты! Ведь вы их… вдвоем собирали, - говорит она, запинаясь - будто жалея о том, что приходится произносить это вслух и напоминать мне. – Я знаю.
«Откуда?» – удивляюсь я и думаю про себя, что мне ничуть не жалко. Что я отдал бы ей даже «Дюну» и «Мортал Комбат»… но марки, конечно, лучше – я вижу, как у Линды горят глаза, когда она перелистывает страницы и жадно заглядывает в коробку, не решаясь прикоснуться ни к чему внутри.
- В добрые руки не жалко, - улыбаюсь я.

С тех пор каждый день Линда разбирает мою коллекцию и рассказывает мне что-то новое: сегодня она говорит, что среди сонма марок, которому цена фунт за кило, я держал «черный пенни» и половину юбилейного блока королевы Виктории.
- А ты знал, что у тебя там тридцать четыре венгерских рожка? А про королеву Елизавету? Раньше на марках был совсем другой ее портрет. А вот тут Христофор Колумб. Он смотрит в подзорную трубу, и это неправильно, потому что в то время ее еще не изобрели…
Линда протягивает мне страшно древнюю на вид марку, на которой какой-то парень и правда смотрит в подзорную трубу. Я слушаю ее очень внимательно и думаю – почему мы столько лет жили под одной крышей и так мало разговаривали? Почему я ничего не знаю о ней, хотя вижу перед собой вот точно так же, как обиженного хронологической ошибкой Христофора Колумба?
- Нужен новый кляссер, - говорит девочка. – А лучше два. Хорошо бы разобрать все по странам и темам, а то тут никогда и ничего нельзя будет найти.
- Значит, на выходных поедем в Лондон и купим…
Теперь мы ездим туда почти каждые выходные: ходим на ярмарки коллекционеров, где узнаем истории и цены марок, о которых не можем ничего найти в интернете. По дороге мы болтаем о самой разной чепухе, иногда играем в слова, рифмы и всякие перевертыши.
- Автобус.
- Сопля.
- Яблоко.
- Отстой.
- На «й»? Й-й-й… й… йапонский магнитофон.
На нас постоянно шикают. Мы утихаем на пять минут – пока можем терпеть и говорить шепотом, но скоро находим дурацкий повод хохотать снова.
Мне нравятся такие выходные.
И, боюсь, филателия не имеет к этому никакого отношения.

Потихоньку коробка пустеет, а марки отправляются на законные места в толстеющих на глазах альбомах. Теперь у нас есть «Великобритания», «Страны Америки», «Страны Европы», «Россия и СССР», «Африка»… Внутри каждой страны – свой порядок в тематических разделах. Больше всего марок с животными и птицами – они нравятся нам обоим.
А вот моя жизнь начинает напоминать эту коробку в первозданном растрепанном виде: в ней перемешивается столько всего, что я и не пытаюсь уже разобраться в том, что чувствую. По ночам я часто не могу отделаться от мысли – что сказал бы обо всем этом Мелло, если бы не ушел из приюта? Поддержал бы меня или обиделся на то, что я так обошелся с нашей коллекцией… и вообще? За эту мысль тут же цепляется другая – да разве что-то подобное случилось бы со мной сейчас или позже, если бы он остался в Уэмми и все шло как обычно?
Больше недели я сидел в комнате, не желая никого видеть. Это было глупо, но хотя бы закономерно; каково теперь чувствовать что-то иное? Справедливо ли вообще искать повод для радости, все еще не имея понятия, где черти и горячий характер носят моего друга и жив ли он?
А ушедшему - не хотелось бы ему всего сильней, чтобы я все-таки попробовал достать Ниа, а не гадал бы тут, как вернее было бы чувствовать - будто мог выбирать и приказывать себе…
Я достаю из тумбочки исписанные красивым и немного небрежным почерком листочки, вспоминаю смешные короткие хвостики и серьезные глаза Линды и так и засыпаю под грузом этих мыслей-цепочек: сны мне, вконец запутавшемуся, снятся один другого хуже.


Зима отправляет в мусорную корзину ровно четверть отрывного календаря. За зиму я вытягиваюсь на полтора сантиметра и упираюсь в единственную строчку рейтинговой таблицы перед собой. Ниа нисколько не волнуется по этому поводу, да и я больше не думаю, что буду специально догонять его. Не так уж он и процветает: иногда в библиотеке, куда я продолжаю ходить после неожиданного открытия – книги иногда бывают не менее интересны, чем видеоигры – я вижу его, остекленевшего над одной страницей, и, мне кажется, довольно жалкого в своем непробиваемом одиночестве. Я не представляю, о чем он думает. Иногда я пытаюсь встать на его место и представить, что бы сам чувствовал, оставшись единственным кандидатом на место Л; но поскольку я никогда не примерял на себя эту роль серьезно, мне просто нечего анализировать. Теперь я первый, хоть и с огромным отрывом, следую за Ниа – и несмотря на это, не могу даже на секунду представить, что литера Л может достаться мне.
Только одно я знаю абсолютно точно – не очень приятно быть изгоем и единственным в приюте человеком, у которого однозначно нет друзей. Вряд ли Ниа, думая о себе, использует эти же слова; в то же время вряд ли он не понимает правды – неважно, как все это звучит. Важно, что с уходом Мелло все решительно меняется и для него тоже. Пропасть между ним и другими ребятами вырастает до разгромных масштабов. Мне кажется, я начинаю понимать смысл прошлого теперь, когда от него так мало осталось: единственным звеном, объединявшим Ниа и остальных ребят в повседневности, был Мелло. Пока продолжалась эта непримиримая усобица между ними, все более или менее были захвачены процессом. Единственный наследник Л перестал представлять интерес, оставшись очевидно единственным. Кто-то метко и цинично шутит, перепечатывая заново отформатированную таблицу с рейтингами: здоровенное и красноречивое белое поле между первым и вторым порядковыми номерами, Ниа и мной. Оно понемногу заполняется такими же едкими, как сама задумка, надписями – «да здравствует новый Л», «правосудие в надежных руках» и в таком духе – пока эту злую шалость не замечает Роджер. Мне кажется, он подозревает меня, хотя вот такой юмор совсем не в моем вкусе.
Честно говоря, мне жалко Ниа. Не так, как Линда жалела меня несколько месяцев назад – совсем по-другому. В своем роде он пропавший человек… этот молчаливый парень, который притворяется безразличным, а в библиотеке убегает из книжек в дремучие глубины горьких мыслей.

А вообще-то в моей жизни слишком много до сих пор непознанного и оттого волнительного, чтобы зацикливаться на Ниа. За зиму мы с Линдой наводим безупречный порядок в коллекции марок – теперь она больше прежней в два раза, и посмотреть на нее хотят не только ребята, но и учителя. Многие помогают ей расти – приносят новые экземпляры, а то и наборы сразу. Теперь все в Уэмми зовут нас коллекционерами… а малыши иногда еще – женихом и невестой.
Весна повсюду – в воздухе, в рукавах легкой, распахнутой ветром на бегу рубашки… даже в моей голове. Весна врывается в открытые настежь окна приюта прохладными свежими запахами, птичьими свистами и горстями запущенных камней: это мелкота развлекается, упражняясь в ловкости. Каждый день я отчаянно жду лета, когда можно будет забросить учебники подальше и убегать так далеко в поля, что Дом Уэмми будет превращаться в спичечный коробок – одному или с Линдой.
Мы и теперь часто лежим на прохладной еще земле в зарослях травы и разговариваем обо всем, что кажется нам важным – о марках, ребятах из приюта, детективе Л и Кире… иногда и о Мелло.
Я больше не чувствую, будто я один. Я не могу так думать, когда рядом, разбросав тоненькие руки и ноги в стороны, лежит Линда - и я не чувствую от этого никакой неловкости, только что-то теплое и ласковое где-то в груди. Я даже могу взять ее за руку… ну, когда-нибудь потом, а не сейчас, конечно…
И все-таки мне по-прежнему больно. Три месяца – разве это срок для того, чтобы перестать думать о человеке, который был для тебя самым важным на свете. Иногда о нем напоминают совершенно неожиданные мелочи… вроде новых находок для коллекции.
- Как ты думаешь, уже все видели наши марки? – спрашиваю я Линду в один из таких беспечных выходных среди зарослей мятлика и одуванчиков.
- Наверняка. А кто-то по сто раз.
- Ага, особенно мистер Девон, оказывается, филателистическая душа. Он мне вчера еще пять штук подарил, республики Чад. Со старыми автомобилями.
- А чего ты мне не показал? У тебя они с собой?
- Забыл… - я хлопаю себя по карманам. - Нет, в других шортах остались…
- Гашеные?
- Ага.
- А у меня есть одна с собой. Шестьдесят шестой год, двадцать пфеннигов.
Марка совсем скромная, но красивая: крошечное изображение Бранденбургских ворот на темно-зеленом фоне.
- Deutche bundespost, - читаю я.
И замолкаю надолго. Так мы и лежим молча - провожаем неторопливые облака.

Комната Мелло пустует: новеньких у нас давно не бывает, а о просьбах старожилов переселиться я ничего не знаю. Честно говоря, не думаю, что могут найтись желающие, хотя комната и замечательная, с видом на ворота. Все знают, что Мелло не вернется, но вслух об этом не говорят: до сих пор обходят эту тему как-то суеверно и неловко. Мне кажется, никому не хочется быть жирной точкой, своей корыстью ясно определившей - прежний хозяин уже никогда жить тут не будет. В комнату Мелло вообще никто не ходит неделями: разве что горничная изредка наведывается, чтобы собрать пыль, и какой-то малец в канун Рождества клеит на дверь кривую снежинку.
А я вот часто прихожу сюда ночью. Жить здесь я тоже бы не хотел – с какой стати? Не настолько я нежный, чтобы придавать стенам и вещам значения больше, чем они из себя представляют. На самом деле, нисколько.
И все-таки иногда я сижу на подоконнике или кровати, смотрю в окно или неровно побеленный потолок в знакомых бугорках – и как будто бы ничего не изменилось, как будто весь дом Уэмми не стал унылой психиатричкой, раскромсанной на разные души – у одной благословление божье, а другие… другие в еще большем смятении, чем обычно. Как будто он просто вышел на минуту, а я дождусь его и мы вместе займемся каким-нибудь веселым делом не по возрасту и уму. Вот-вот откроется дверь и…
И она открывается, правда.
Месяцами я заглядывал сюда и ни разу не сталкивался ни с кем любопытным. Я вздрагиваю и зажигаю настольную лампу.
- Я думала, никогда тебя не найду.
- А… а я часто хожу сюда…
Линда стоит в пороге и зажато смотрит по сторонам. Может быть и так, что она видит эту комнату в первый раз.
Интересно видеть что-нибудь в первый раз. Я пытаюсь представить, что можно понять о хозяине этой комнаты, зайдя в нее впервые – в ней все осталось так же, как и при Мелло, только шоколада в тумбочке поубавилось. На стенах – постеры, один другого приветливее: мощные байки, тощие и перекачанные волосатые рокеры, совокупляющиеся скелеты… на редких свободных участках – не очень-то ловко срисованные готические орнаменты для татуировок. С порога трудно увидеть надписи, вырезанные на столе – настолько же позитивные, как и стены, строки песен и отдельные словечки – но даже оттуда нельзя не заметить, что одна половина стола куда чернее другой: это мы вдвоем играли в химическую лабораторию. Роджер сказал, что покупать новый стол тем, кто не умеет беречь вещи, нерентабельно. Но, насколько я знаю, своим исключительным поджаренным столом Мелло гордился и сам никому бы его не отдал.
Я боюсь, что Линда от такого декора может прийти в ужас – осматривается она как-то очень уж осторожно.
- Вот это да. Круто, - неожиданно говорит она, даже не думая шутить. И я не могу удержаться - начинаю глупо хихикать. – Что смешного-то?
- Ничего. У тебя отличный вкус.
Линда смотрит на меня долго и внимательно и тоже начинает смеяться, правда, немного странно: глаза у нее не улыбаются. Я не знаю, как сильно она переживает и что чувствует, найдя меня среди ночи на кровати в этой комнате. Вообще, я все больше и больше начинаю понимать, что это очень сложно – разобраться в том, кого какие мысли жрут. Я в своих-то не могу навести порядок, а чужие и вовсе потемки для меня. Я могу спросить ее, но не уверен, что вообще хочу говорить об этом. Иногда, когда все вроде понемногу укладывается по местам, всякие там чувства лучше не трогать вовсе. Мне легче, гораздо легче, чем раньше – может быть, этого и достаточно.
Пока я рассуждаю об этом, Линда заходит и садится рядом. Она так это делает, что я, сам того не желая, вспоминаю свой давний разговор с Роджером – и от того, насколько тихо и бережно она опускается на кровать возле меня… от того, насколько это не похоже на все предыдущие попытки меня утешить - в носу само собой снова предательски начинает покалывать.
Я устал, правда. Я очень устал. Мне плохо… и хорошо одновременно.
Так ведь не бывает, не должно так быть.
- Ты знаешь его настоящее имя? – спрашивает Линда без предисловий. Мне не нужно уточнять, чтобы понять, о ком она спрашивает.
- Да. Знаю.
Голос у меня нехорошо дрожит, и я стараюсь закашляться. Обмануть Линду у меня не выходит – она слишком быстро отворачивается в сторону, чтобы не смущать меня.
- Можно попробовать найти его.
- Как… Это же все равно, что искать администратора по паролю.
- Рано или поздно он может назваться своим именем.
- Или любым другим.
Линда не спорит. О чем тут спорить – эта навязчивая анонимность течет у нас по жилам, и никто в Уэмми не расскажет просто так свое имя. Это мера предосторожности, философия и закон. Я уверен, что на свете только двое знают настоящее имя Мелло; уверен и в том, что людей этих не прибавится.
- Ну, все равно это может помочь.
Я тоже не спорю. В конце концов, ее слова – тоже правда.
Неисповедимы пути. Наверное, мне лучше в это поверить.
Я дотрагиваюсь до ее руки. Пальцы у нее всегда в следах засохших красок и фломастеров: сегодня Линда точно рисовала что-то желтое. Наверное, африканские пустыни. Это мы вместе так придумали – нарисовать над ее кроватью огромную карту мира и расклеить ее повторными марками, каждую в своей стране.
- Почему ты не спишь?
- Почему люди не спят. Видимо, не спится.
Линда тоже берет меня за руку – так, что наши пальцы смыкаются в замок.
- Я не знаю, как тебе помочь, - говорит она шепотом.
Я тоже этого не знаю.
Мне кажется, ровно столько времени, сколько пройдет, прежде чем я узнаю, что он жив и идет какой-то своей дорогой… не такой прямой, как у Ниа, но правильной – ровно столько же дней, месяцев и лет меня будет точить тревога.
И не только она.
- Знаешь, - говорю я дребезжащим голосом, плюнув на то, как буду выглядеть, потому что мне становится стыдно… стыдно стесняться ее. Сперва все считали своим долгом поучаствовать в моем горе - а когда я запрятал его подальше, просто избегали напоминаний о Мелло. Вот и комнаты этой, нежилой забытой всеми комнаты, как будто и не было больше… Только Линда честно признавалась, что помочь мне не может, сама мучилась от этого и не знала, что делает для меня в тысячи раз больше, чем все остальные. – Он ведь мне совсем ничего не сказал. Он вообще никому ничего не сказал, но я не понимаю, как он мог вот так. Почему он даже не попрощался… Почему он не может прислать имейл, сову, телеграмму… что угодно. Пусть бы там было два слова. А так… я даже не знаю, во что мне верить.
- Ты его самый лучший друг. Больше ни во что тебе верить не надо.
Я улыбаюсь сквозь слезы. Можно ли сказать мне сейчас что-то лучше и проще?
- Ты можешь для меня сделать… много, - говорю я. – Просто не уходи. Просто будь рядом.


- Сумасшедший… опять удрал с утра пораньше, я так и знала…
Линда закрывает руками пол-лица так, что на нем остаются только широко распахнутые глаза, в которых она никогда не может скрыть восхищения.
- Ну что это такое?
Мэтт готов хохотать, прыгать или парить от радости: он никогда не может решить, чего из этого ему хочется больше. Пьяный от захлестнувшего его счастья – так и нарисовал бы ее, свою волшебницу, сейчас, если б умел! - он сам не замечает, как влетает в комнату, кидая пакеты куда-то под ноги, не глядя, спотыкается о них же, обнимает Линду и расстегивает на ней рубашку, рабочую рубашку с застывшими, почти деревянными рукавами в краске…
- Доставка на дом, - шутит Мэтт между попытками ее поцеловать, пока Линда смеется и любыми способами старается высвободиться из его объятий, - будущему Леонардо... лично в руки. Курьер страшно, ну просто зверски устал и требует к себе самого теплого и бережного отношения…
- Чудик ты, - Линда пробует выскользнуть снизу, не переставая смеяться, - отпусти меня, я есть хочу, умыться хочу, я встала три минуты назад… щекотно!
- Слышать ничего не желаю…
У Линды, однако же, почти получается перехитрить его – он ловит ее за плечи в самый последний момент, когда оба чуть не оказываются на полу.
- Ну, Лин, знаешь ли! – возмущается Мэтт нарочито громко и подхватывает ее на руки. Он разбойник, хулиган и рыцарь; что его может остановить сейчас, когда у нее вот так светятся глаза, когда она так тронута, счастлива его видеть... и просто хороша?
Правда, его принцесса сопротивляется совсем не как принцесса, пока он тащит ее в спальню.
- Да что ты за человек такой невозможный!.. Я есть хочу!
- Ну вот и сходим… потом… куда захочешь. Не пиццу же нам доедать сегодня.
- Вместо пирога! Отпустишь ты меня или нет?
- Ни за что. Лин…
Мэтт нежно прижимается к ней губами.
- Злодей ты…
Линда сдается и ласково обнимает его шею. Мэтт шалеет от прикосновений ее чутких пальцев: он обожает ее руки, маленькие ловкие руки любимого человека и мастера, в вечных пятнах красок и нечаянных линиях маркеров. Каждую ночь он тает в их нежности; каждый день восхищается красотой, которую они так запросто создают. Всегда, глядя на ее руки – всесильные, чародейские и трогательно тонкие – он ловит себя на мысли, коротенькой крепкой мысли, лучше которой, кажется, не может быть.
- Я люблю тебя, - думает Мэтт. А получается вслух.
Он доводит до конца дело, начатое в прихожей, и огромная рубашка, в которую можно завернуть двух таких, как Линда – его же собственная рубашка, давно ставшая очередным напоминанием о том, что даже самые скучные вещи в руках Линды становятся будто не из этого мира – отправляется в небытие. Оба давно уже не дети, но каждый раз, как и в первый, Мэтт замирает в промельк этого короткого интимного доверия. А дальше – всегда – волна накрывающей его с головой жажды; и, покрывая Линду поцелуями, он спускается ниже, к острым ключицам, и еще ниже… и чем ниже, тем горячее пальцы и отчаянней пульс.
- Ай, – захваченный и исступленный, Мэтт вздрагивает – в его неприкосновенное наслаждение бестактно вторгается маленький острый карандаш. Привычный к таким сюрпризам, Мэтт смахивает его на пол; ничто на свете не может ему помешать сейчас… просто быть счастливым.
Главное, чтобы когда-нибудь это не оказались канцелярские кнопки, - проносится у него в голове неуловимо и весело.

- Я нарисовала кое-что. Вчера ночью закончила.
Размякший от сонного обволакивающего его удовольствия, Мэтт открывает глаза. Линда лежит рядом и делает набросок знакомым карандашом – на листе бумаги он сам, Мэтт, спит с блаженной улыбкой. Их маленькая спальня неровно залита солнцем: оно явно озорничает, подчеркивая все изгибы женского тела, безупречно и свято красивого до мурашек и комка в горле. Мэтт улыбается тому, что видит, и тому, что думает: пожалуй, ради такого и ему стоило бы стать художником.
- Покажешь?
- Ну как ты думаешь?
- Ну, может быть, это такой коварный план - рассказать, чтобы я мучился и мучился от любопытства… - шутит Мэтт, даже не думая о том, что говорит, и не отводя глаз от Линды. - Ну-ка, Лин. Дай, я сам тебя нарисую.
- Ух ты, давай, - Линда оживленно переворачивает листок бумаги чистой стороной и протягивает Мэтту вместе с карандашом. – Погоди, я только оденусь.
- Ну нет, вот этого как раз и не надо…
Он старается. Он правда старается. Он, черт возьми, может нарисовать вот эту ложбинку, которая сводит его с ума… Ничего же сложного, в конце концов… Линда тоже старается – не покатиться со смеху, наблюдая за его лицом.
Наконец он, рыча, откладывает листок в сторону.
- Кубизм, - покрутив рисунок так и эдак, говорит Линда. И смеется.
- Тупизм, - говорит Мэтт. И тоже смеется.

А потом раздается звонок.
- Мы с тобой дома? – совершенно недвусмысленно спрашивает Линда.
- Определенно нет.
- А где мы, как ты думаешь?
- Да без разницы. На Сейшельских островах.
Звонок замолкает, прозвучав не меньше двадцати раз.
- Ишь ты…
Мэтт не успевает договорить. Телефон разражается звоном снова и звонит, кажется, еще громче, чем раньше.
- Я возьму, - вздыхает Линда.
- Ну не делай этого, не порть такое прекрасное утро. Сейчас он успокоится.
Но Линда уже набрасывает на себя рубашку и поднимает радиотрубку.
- Алло?..
Мэтт капризно стонет в подушку.
- Лин…
- Алло? Вы можете говорить громче?
- Ужас, - недовольно бурчит Мэтт. – Лин, тебе эта трубка дороже меня?
- Вас совсем не слышно. Перезвоните, пожалуйста.
- А лучше отправляйтесь тоже на Сейшелы и забудьте этот номер навсегда, - шутит Мэтт, достает из-под спины одеяло и призывно поднимает его так, чтобы под него удобно было нырнуть. – Давай поспим еще полчаса, а. Поверить не могу, что когда-то я мог вставать в семь утра, да еще и бегать каждое утро.
- Единственная твоя замечательная привычка, и та в прошлом…
Линда залезает под одеяло и прижимается к Мэтту. Так они лежат еще несколько минут, пока телефон не начинает звонить снова.
- Лин, ну перестань, - говорит Мэтт, когда девушка тяжело вздыхает и приподнимается с кровати. - Это наверняка какой-нибудь ребенок балуется. Просто выдерни штекер и иди ко мне…
Но она, неожиданно и неестественно застыв, так странно меняется в лице,
что и Мэтту становится не по себе.
- Что такое?.. – напрягается он.
Линда, хмурясь, смотрит на него и как будто сквозь него – смотрит в пустоту, которая заполняет пространство и метет прочь спокойствие, оказавшееся таким уязвимым. Слишком тревожен звон, слишком жутко молчание, а хуже всего – застывшая фигурка Линды: так страшно замирать люди могут, только узнав, что кто-то из их близких умер – но они оба давно сироты, у которых нет никого дороже друг друга, и Мэтт в растерянности ищет хоть какой-нибудь намек на окаменевшем лице.
- Лин, кто это?.. Дай мне трубку.
Он вскакивает и практически вырывает у нее телефон: но все, что он там слышит – короткие и глухие гудки.
- Да мне просто показалось, наверное, - говорит Линда, нервно садясь на краешек кровати. Перепуганный Мэтт заглядывает ей в глаза - трубка влажная от ее ладони.
- Кто это был? Кто звонил?
Телефон с готовностью разрывается звоном у него в руках.
- Кто вы? – резко спрашивает Мэтт и сперва ничего не слышит - а потом среди треска начинает улавливать какие-то отдельные слова и интонации.
-…ю мать! …й снова …ать эту …скую трубку! …ня слы…шь? Мэтт!

И дыхание перехватывает.
Мэтт не понимает, верить ему или не верить. Что это - звонок с того света или догнавшее его наконец свидетельство - не о смерти, а наоборот?
Мэтт чувствует, как его прикладывает по голове чем-то тяжелым – руки и ноги и слабеют и становятся ватными.
Шесть лет тяжести.
Шесть. И спустя годы ненавистной проклятой неизвестности – звонок: голос из-под земли, из-под воды, с небес или из преисподней. Повзрослевший, грубый, чужой – и такой близкий, что перепутать невозможно.
- Мэтт, - говорит голос, и повторяет его имя до тех пор, пока он не глохнет от стука собственной сердечной мышцы. – Мэтт! Сукин сын, у меня времени в обрез, а ты швыряешься трубками! Слушай меня внимательно! Ты мне нужен сегодня, прямо сегодня в Лос-Анджелесе, понял? Садись на любой рейс, чем скорее – тем лучше. В аэропорту тебя встретит мой человек. Скажи ему… скажи, что тебя зовут Дик Уиттингтон, он отвезет тебя ко мне. Ты очень мне нужен, понял? Ты не будешь задавать вопросы и сделаешь так, да?..
- Да, - эхом отзывается Мэтт.Нажимает отбой и уносится в потоки не мыслей даже, а беспорядочных воспоминаний.
Уэмми. Мэтт. Мелло. Сигареты, уроки, рейтинговая таблица, Л, Кира.
Линда. Марки, тюбики красок, мастерская, работа, кухня, постель.
Незыблемость и абсолютная неизвестность. Тогда и сейчас.

Была ли эта дружба больше, чем дружба?
Это была не дружба, а карма.
И нет никакого тогда и никакого сейчас, когда одно врывается в другое.

- Ты отпустишь меня?.. – Мэтт шепчет слова, которые и сам не верит, что произносит вслух. Мелло… ведь его просто нет, а Мэтт счастлив, и в его жизни все предельно ясно. В его жизнь не звонят люди, умершие неизвестно когда и не зовут за собой пропасть без вести.
Линда не отвечает.
Она прекрасно знает, что не удержит его.
Она прекрасно помнит то, о чем не помнит даже он сам.
Она молча берет его за руку и ведет в комнату, где на мольберте стоит едва законченный, издевательски сырой, будто больше их всех осведомленный, холст – она успела его как раз к сроку.
И Мэтт вздрагивает.


- Это я, - говорю я, потому что обознаться невозможно: хотя в этом чистом импрессионизме нет никакой определенности графики, я вижу черты лица словно в зеркале.
Это дважды я. В левой половине полотна профиль поникшего подростка погружен в тяжелые мазки мрачных красок; на правой этот же профиль в жизнерадостной синеве развернут в другую сторону – выглядит он старше, и взгляд у него светлее. И все, на самом деле, предельно ясно; и я стою и в очередной раз думаю, насколько же красноречивыми могут быть краски – но это темное и светлое так незаметно выливается одно из другого, что меня пробирает дрожь.
- Таким я тебя помню.
- А такой… такой я сейчас?
Линда молчит. Ей не нужно говорить больше, чем она уже сказала. Она умеет рассказывать, то, что хочет, и по-другому.
Я смотрю на эту картину и стараюсь запомнить каждый ее мазок - наверное, я не увижу ее теперь очень долго.
- Я вернусь, Лин, - обещаю я.
Даю клятву перед холстом, на котором она – моя любимая Линда, моя милая волшебница – как-то смогла нарисовать меня и всю мою жизнь.
А со стены на меня снисходительно смотрит другой мальчик. Остролицый и быстроглазый мальчишка с пшеничными волосами – он хитро улыбается и ждет.

@темы: Mello, Near, Matt, Linda, Фанфики

---

[sandor zankat]

Название: Досчитать до гугла
Автор: HerrJanik
Персонажи: Мелло, Ниа и тень великого детектива Л
Жанр: джен, драма
Рейтинг: G
Размер: мини
Содержание: Самые великие люди начинаются в детстве – том времени, от которого потомкам остаются зарубки и отметины; самые жестокие войны вырастают вместе с нами, пока мы храним обиды в наших сердцах.

- До скольки считать?
- До гугла! – смеется мальчишка, а в его волосах смеется Солнце, заплетает в его светлые прядки лучи вместо лент.
- Очень смешно, - бормочет другой, совсем маленький мальчик, чьи густые вихры вообще не тронуты цветом и светом. Он неуклюже пристраивается в углу коридора, зажмуривается, морщится так, словно проглотил что-то невыносимо кислое, и бросает через плечо: - Я буду считать до двухсот.
- Да ты не умеешь! – снова смеется светлый мальчик еще заливистее и становится еще краше. Маленький, оскорбленный такими шутками, раскрывает глаза и хмурится, но ничего не успевает сказать. – Все, я побежал! Отворачивайся и считай, только медленно!
- Я всегда играю честно…
Светленький мальчик убегает. Маленький остается считать, громко и неторопливо, отвернувшись к стене и даже ладошки прижав к ушам.
- Один… два… три… четыре…

Сегодня он спрячется так, что его будет искать не только Ниа: весь приют он поднимет на ноги, когда тот, кто сейчас мерно отсчитывает две сотни, обойдет все знакомые места и отчается найти его. Он спрячется так, что его будут искать до самого вечера, или до тех пор, пока ему не надоест сидеть без движения. Он спрячется так, потому что весело же… маленький мальчик, который играет с ним, вообще-то ничего: он всегда соглашается искать и никогда не спорит. Все не нарадуются на их дружбу, а ему самому никаких неудобств она не доставляет – разве что странно немного, что к нему стали относиться как-то добрее и мягче после того, как он взял под свою опеку растерянного новичка: как будто в награду за то, что он, такой серьезный и взрослый, возится с маленьким; как будто он получил расположение всех взрослых приюта Уэмми в приложение к Ниа. Раньше вроде не было такого – а вот в последние три недели он замечает то, чего не замечал раньше: воспитатели тепло улыбаются ему, и вон учитель музыки совсем не ругается, когда на уроке Мелло мяукает и специально делает ошибки в песнях. Да мало ли происходит таких мелочей, которые не случались раньше! Иной раз он шкодит намеренно, потому что очень уж хочется проверить, действительно ли расширились границы ему дозволенного.
Но сейчас не об этом должны быть мысли… надо срочно решить, где он спрячется: под кроватью кого-нибудь из старших, или в шкафу у Роджера… смеху-то будет! Лишь бы он куда-нибудь вышел. Но пока Ниа честно считает до двухсот, его можно и отвлечь… или на кухне, если попросить кухарку прикрыть его: говорят, она никого не прогоняет, но и водящему тоже не врет, если тот вдруг спросит. Впрочем, Ниа вряд ли спросит кого-нибудь из взрослых, постесняется. Не надо его мучить, пускай ищет сам.
Тогда, наверное… это самое. Отличное место, чтобы спрятаться.
К тому же он так давно мечтает забраться туда.

- Шестьдесят четыре, шестьдесят пять, шестьдесят шесть…
Кто-то берет Ниа за руку и отводит его ладонь от уха. Ниа поднимает голову. У него огромные и почти черные глаза, которые в обрамлении длиннющих ресниц кажутся еще больше. Конечно, он выглядит необычно. Все с самого его рождения говорят ему что-то такое, всем нравится.
…В том месте, где он однажды оказывается, взрослые обращаются с ним так нежно, будто он и не мальчик, а кукла из фарфора, произведение искусства, которое чахнет от грубого обращения; а ребята смотрят на него во все глаза, тянутся играть рядом и зовут играть с собой. Кто-то потихоньку кладет ему в тумбочку вкладыш от жвачки, фотографию гоночной машинки. Вкладыш Ниа аккуратно складывает пополам, а играть всякий раз отказывается. Ему совсем невесело, и толпа незнакомых детей пугает и раздражает его. Пока взрослые выясняют, программу какого класса он, пятилетний, в состоянии потянуть, Ниа прилежно выполняет все их задания, и это оказывается довольно сносно – даже дома у него нет стольких умных книжек, и, кроме того, на слезы остается не так много времени.
И все равно он отвлекается и делает много ошибок. Стены комнаты кажутся или слишком полосатыми, или слишком бежевыми, или просто слишком чужими. Ребята – назойливыми, шумными и глупыми: он уже видел таких, когда родители решили, что он достаточно вырос, и сделали попытку отдать его в детский сад. «Такой красивый мальчик, и плачет!» - восклицает воспитательница, когда он начинает было всхлипывать: задетый замечанием, хныкать он перестает и до конца дня сидит у окна, не обращая на рой носящихся рядом детей никакого внимания.
Сидеть так же в приюте не имеет смысла: теперь никто не приходит вечером забрать его домой, где можно греться у камина и разгадывать с отцом кроссворды, и некому жаловаться, что «мама, там так плохо!».
А ведь все плохо. Стены, ребята… и даже кровать – чужая, без верхнего яруса, где может быть, когда-нибудь спал бы его маленький братик или сестра, а до того он сам играет в космический корабль; без картинок, которые он накарябал на изголовье и деревянных прожилок, к которым так привык. Здесь у него такая же кровать, как у всех, и по ночам он утыкается в подушку и сопит, чтобы не расплакаться.
В одну из ночей к нему под одеяло, не задавая вопросов, скользит мальчик. Это Мелло, старший в их комнате, весь звенящий и тонкий, похожий на девчонку и величайшую угрозу тихой жизни приюта одновременно; это, несомненно, Мелло – единственный, кто еще не потерял интерес к сторонящемуся всех новичку.
- Не спится? – тихо спрашивает он с каким-то отчетливым и очень странным акцентом. – Хочешь, завтра с утра расскажу тебе, кто здесь кто в приюте, кто хороший, кто плохой, кого провести можно, а кого обходить стороной надо… только встаем с утра и начинаем обход. Понял?
Ниа, неожиданно для себя, кивает.
- Отлично. Я Мелло.
- Я знаю, - шепчет Ниа. – А я Ниа.
- Я это тоже знаю. Ты свое настоящее имя помнишь?
Ниа снова кивает.
- Отлично. Никому не говори. Вообще никому.
- Что это за игра?
- Это не игра, так принято. Каждый получает новое имя и букву. Только нет ни одного L. Есть одна девчонка, Линда, но все равно у нее другая буква. А L – нету.
- Почему?
- Не знаю. Тебе сколько лет?
- Пять.
- Мне семь, - хвастается мальчик.
- Мелло, дай же ты поспать нормально, - ноет Найджел, мальчик с соседней кровати.
- Заткнись, - бурчит Мелло. – Ладно. Завтра я тебя растолкаю с утра. Чао.
Он возвращается к себе, а Ниа долго пробует на вкус новое слово «чао», представляя, как сам небрежно бросает его каждому обитателю Дома Уэмми, и вспоминает странный акцент неожиданного гостя.
Хоть какая-то брезжит радость впереди…

Новичок таскается за Мелло повсюду. У него забавное имя – Ниа: по-английски – «рядом», что действительно правда, он всегда рядом.
Ниа очень умный для своих пяти. Не такой, конечно же, умный, как он сам, Мелло – но достаточно для того, чтобы с ним было интересно. Ниа будто чувствует, когда и что должен говорить. Он постоянно задает вопросы, на которые так здорово находить ответы: «почему вода с крыши стекает сначала ровно, а потом как попало?», «почему грязный снег тает быстрее?», «почему люди до сих пор не придумали, как жить до тысячи лет?». Ниа не иссякает: он в состоянии докопаться до всего и самостоятельно, но ему нравится слушать своего старшего друга – и Мелло, хотя и не собирается когда-либо произносить это вслух, очень признателен своему хвостику-почемучке.
С ним он чувствует себя таким взрослым и значимым…

Кто-то берет Ниа за руку, и он поднимает глаза.
- Ниа? С кем ты играешь? Все хорошо?
- Мистер Роджер… я считаю. Я должен до двухсот досчитать, еще целых сто тридцать четыре. Мелло прячется, а я ищу.
- Ну еще бы не так: он прячется, а ты ищешь. Видел я его, мчался так быстро, что даже не заметил меня. Куда-то в сторону ко…
- Нет, не говорите мне, это будет нечестно, - предостерегает Роджера мальчик и возвращает ладони в исходное положение. – Шестьдесят семь… шестьдесят восемь…
- И где Куиллиш только отыскал тебя, такого, - улыбается Роджер и, легонько взъерошив мальчишкины вихры, направляется к себе в кабинет.

Мелло добегает до колокольни и задирает голову, любуясь черным силуэтом высокой башни. За колоколами следит Роджер и один из самых старших воспитанников, двадцатилетний Тео, который, говорят, так и не нашел для себя места, кроме дома, в котором вырос: теперь он обновляет часовню, и развешанные тут и там леса и рейки – предмет постоянной опаски взрослых. Какой-то мальчишка грохнулся с самой верхушки еще в прошлом году: выжил, но в приют не вернулся. Из-за таких неосторожных дураков все и начинают паниковать: с тех пор сюда никому нельзя ходить, это строго-настрого запрещается. Нарушителей, понятное дело, не бьют, не лишают сладкого, даже не ругают – с ними просто не разговаривают.
Абсолютный бойкот со стороны взрослых. От такого впору с ума сойти.
За полгода, проведенных здесь, Мелло ни разу пока не решался нарушить запрет. Ниа, наверное, тоже не решится – ему, в конце концов, всего пять. Испугается…
Что ж, он не будет слишком его дразнить: слезет, хорошенько все обследовав.

- Девяносто семь… девяносто восемь… девяносто девять…
Мелло впорхает в стрельчатую арку и обмирает от восхищения. Витая лестница сужается кверху и упирается в слепящую глаза вышину, где скорее угадываются, чем видятся очертания колоколов; башня, изрезанная квадратами солнечного света, напоминает трубку исполинского калейдоскопа; кажется, даже воздух пропитан чем-то торжественным и… святым.
Мелло обмирает от восхищения и забывает, что где-то в коридоре школы, уткнувшись носом в потертые полоски – те, что помнят считалки дюжин мальчиков и девочек и пахнут слезами и радостями населявших его поколений – где-то там стоит Ниа и ведет нехитрый отсчет. Все вокруг слишком волнительно, слишком необъятно и запредельно для него; еще слишком маленький, чтобы понять, он каким-то шестым чувством постигает суть красоты, не уступающей в значительности сути его пока еще такой короткой жизни. По спине пробегает холодок, и он вздрагивает. Кругом тихо, и тишина отдается звоном в его ушах. Он делает холодный глоток сырого воздуха и нерешительно шагает на первую ступеньку.
- Сто пять… сто шесть… сто семь…
Ступеньки каменные и высокие, подниматься трудно, но вверх толкает уже не только чувство неизведанного, неразгаданного – нет, что-то необъяснимое манит его туда, к самой вершине башни, где, кажется, кроме колоколов его ждет ответ на какой-то вопрос, который еще даже не приходил в голову. Это сложно и непонятно, но на сей раз он и не хочет понимать, это не нужно.
- Сто двадцать три… сто двадцать четыре… сто двадцать пять…
Он пробегает мимо окна, другого окна, третьего… так мелькает картинка в зоотропе, катушка завершившейся киноленты, слайды в диапроекторе, так он сам скользит в сменяющих друг друга светлых и темных кадрах. Он готов смеяться и танцевать прямо тут, на ступенях. Не будь это опасно, он так и сделал бы… но нет, он помнит, что случилось с глупым мальчишкой, даже имени которого он не узнал.
- Сто пятьдесят… сто пятьдесят один…
Площадка с колоколами ближе и ближе.
- Сто восемьдесят два…
Он начинает уставать. По витым лестницам легче подниматься, но здесь такие высокие ступеньки…
- Сто девяносто три…
Еще немного.
- Сто девяносто четыре…
Он уже высоко. Вниз лучше не смотреть – да и незачем: хотя тело устало, душа рвется выше, еще выше!
- Сто девяносто пять…
Колокол, огромный колокол, заслоняет небо.
- Сто девяносто шесть…
Наконец выше становится некуда. Что-то там написано внутри обода... Белая краска внутри черного обода, надо только поднырнуть и прочесть. Непохоже, что надпись свежая. Да кому нужно было бы что-то писать там, внутри?
- Сто девяносто семь…
Буквы неровные, детские, но вот странно - одна из них напоминает шрифт, которым печатают название «Нью-Йорк Таймс»: уж он-то знает, он видел архивы в библиотеке, искал самое интересное, статьи про достижения науки…
- Сто девяносто восемь…
Он читает и вздрагивает.
- Сто девяносто девять…
Сердце делает подскок и переворот в горле.
Не может быть.
- Двести!
«Здесь был L».
- Кто не спрятался, я не виноват!

- Он был. Был такой человек, жил здесь, Ниа, понимаешь? – повторяет Мелло как заведенный, и каждому, кто сейчас посмотрел бы на него, стало бы ясно – он одержим загадкой.
Ниа ясно, но он ничего не может сделать – он не знает ответа на незаданный вопрос.
- Ну и что? – спрашивает он, и это звучит так, будто Ниа неважно, кто отважился подписаться буквой, о которой все знают и никто не говорит; а может быть, ему и правда неважно – только жаль, что его друг не выглядит прежним. Почему-то он кажется Ниа другим – как будто человека может изменить такой пустяк, как подъем на колокольню.
- Это… странно, - говорит Мелло, решивший было сохранить тайну этой буквы для себя одного, но так и не сумевший сдержаться. Открытие распирает его, и нет таких сил, которые заставили бы его молчать. Человек, чье имя начиналось на эту удивительную, неприкосновенную букву, жил в стенах приюта и оставил эту надпись – для того, должно быть, чтобы Мелло мог разгадать его ключ. Его имя. Его смысл.
L.
- Ты так сильно хочешь узнать, кто это?
Мелло кивает. Еще бы... Не просто хочет – да он заснуть не сможет теперь, если не узнает как можно скорее. Кажется, будто эта буква скрывает за собой не просто человека, а явление, феномен, что-то вроде тайны Вселенной – можно сколько угодно ходить рядом и строить догадки, а близко не подберешься: другая плоскость, недоступная пониманию.
- Ну, тогда почему бы нам не спросить кого-нибудь? Давай спросим мистера Роджера?
Если они спросят, не будет загадки. Тайны не будет. Мелло понимает это, и Ниа понимает тоже – но ему-то как раз меньше всего нужна эта тайна, а Мелло кажется, будто если он сам разгадает этот коротенький шифр – эта разгадка сделает его… счастливым, что ли…
- Ладно, - говорит он, решив не ждать. – Давай выясним это.

Он меняется. Он в самом деле меняется. Ниа не узнает его на следующий день, не узнает через неделю. С каждым днем в Мелло остается все меньше прежнего Мелло: этот новый мальчик не играет с Ниа в прятки, не рассказывает жуткие страшилки на ночь (подумаешь, все равно не страшно - с его историями про людей с вытекшими кишками только веселее, и вообще, бояться с ним рядом нечего), не зовет бродить по окрестностям и воровать с кухни конфеты.
Да что там – он даже смотрит по-другому.
Виновато. Сердито. Равнодушно. Всегда по-разному, но никогда так, как раньше.
И во всем виноват этот мальчишка, Л – детектив, чья тень проклятием, зримым напоминанием, написанным на юбке колокола, нависает над Домом Уэмми.
Мелло меняется.
Жизнь меняется. Становится ровной и довольно пресной. Ниа привыкает к новой кровати, запаху и полосатости обоев, к учителям - привыкает довольно быстро, потому что не остается другого выбора.
Он еще слишком маленький для выбора.
Но один выбор он все-таки может сделать. Принять этого безымянного паренька, которого он ни разу не видел и вряд ли увидит когда-нибудь, за вечный недостижимый идеал, стремление к которому станет целью его жизни – или жить так, словно и нет его.
Ниа растет и сам меняется – до него начинает доходить злая ирония места, в котором он заперт: его имя начинается с буквы, следующей за непревзойденным инкогнито L… и даже за буквой, с которой начинается имя его бывшего друга.
В нем неожиданно просыпаются обида и честолюбие. Он следит за всеми делами детектива, до которых находит доступ, и складывает свое собственное мнение о нем. Детектив – странное дело – становится в какой-то степени дорог ему, становится частью его сущности, добивается той жуткой цели, которой, может быть, никогда и не ставил перед собой: в самом деле, о чем таком может задумываться человек, который навсегда покидает место, где остаются люди, обреченные жить через запятую и вечное сравнение? Нет, ни о чем таком он, конечно, не думает – однако против всякой воли Ниа он заставляет его сделать выбор досрочно.
Вот он, мальчик-уникум L: колоссальный детектив и человек, отнявший у Ниа друга, беззаботное детство и половину его самого – половину Ниа, помещенного в инкубатор для наследников великого Первого. Мелло выводят из себя оценки и способности своего единственного соперника, легкость, с которой он получает то, к чему не очень-то и стремится; Мелло выводит второе место, а Ниа удивляется его пристрастиям – ведь здесь они оба вторые номера.
Ниа удивляется и принимает правила игры.
- Я буду играть честно, - говорит он, засыпая на новой кровати в новой отдельной комнате. И он действительно играет честно, хотя иногда грубо: он знает, что ранит Мелло, его самолюбие, выдержку и достоинство. Ниа умнее и сообразительнее, и этого достаточно, чтобы свести Мелло с ума; но никто, ни одна живая душа не знает, что Ниа делает это скорее от незабытой детской обиды, чем ради литеры L. Он обрывает все пути к прежней дружбе: она кажется наивной и забавной, вырванной из той жизни, которую проще скомкать, выбросить и забыть. К тому же не помнить оказывается не так стыдно: ведь это неправда, что дружба рушится только по вине ворвавшегося в их жизнь паренька и сопутствующих перемен. Ни один из них не желает жертвовать частью себя ради хрупкого чувства, и в конце концов от него не остается ни ростка. Выжжено все.
Поэтому Ниа ложится в кровать и начинает считать.
- Я буду считать до гугла, - говорит он.
И засыпает, дойдя до нескольких тысяч.

Спустя три года их холодной войны в приюте появляется очередной мальчик. Его зовут Мэтт, и он примечателен тем, что ему удается сделать из Мелло прежнего веселого Мелло: Ниа снова слышит его смех и доклады учителей о новых проказах. Эти двое не играют в прятки, у них есть забавы и поинтереснее: ночные налеты на кухню, побеги в город, шахматы, карты и девчонки. Удивительно, но Мелло умудряется не потерять от всего этого голову – он все так же упрямо борется за право стать лучшим, да делает это еще настойчивее и злей. Ощетиненно торчат в стороны все острые углы, колени и локти, которые он прячет под мешковатыми тряпками неизменно черного цвета; он словно хочет раствориться в черноте, и его светлое лицо слишком контрастирует с нехорошими огоньками в глазах, которые частенько проскальзывают в сторону Ниа. Нет, Мелло только на первый взгляд прежний Мелло – и даже Мэтт не в силах тут ничего изменить. Только Ниа и в состоянии избавить его от тех чертей, что живут в его сердце: но Ниа не играет в поддавки, Ниа играет честно.
«Пожалуйста, - говорит он одними глазами, потому что даже здороваться они уже давно перестали, - если ты этого хочешь… то пожалуйста».

Решительно все в своей жизни L делает, не спрашивая наследников: не заботясь об их чувствах, он самопровозглашает себя путеводной звездой и умирает в конце концов, даже не удосужившись поставить жирную точку. Кто-нибудь постоянно умирает, но L делает это неожиданно и вопреки логике – слишком молодым.
L по-своему дорог Ниа, но его смерть заставляет задуматься о чем-то совершенно новом – о его, детектива, слабости. Человек такого масштаба должен предвидеть и неприятные исходы. Человек, подобный L, должен уметь ставить точки, не перекладывая ответственность на наследников.
L умирает в ноябре, не позволяя Мелло отметить пятнадцатый день рождения в приюте. Вся надежда на то, что от ухода его отговорит Мэтт – у Ниа всякий раз комок встает в горле и язык перестает поворачиваться, когда он только представляет какой бы то ни было разговор с Мелло. Но Мэтт, наверное, не находит правильных слов, и… и впрочем, в чем обвинять Мэтта, если Ниа на самом деле ни секунды не сомневается, что Мелло сделает по-своему, в первый же доступный момент – сейчас или позже, вечером или ночью… Уход оттуда, где у тебя всегда есть завтрак и крыша над головой – решение не одной секунды, а хоть и резервный, но продуманный вариант; кроме того, Мелло не разбрасывается громкими заявлениями без намерения их осуществить. Возможно, он не очень и удивлен и где-то даже и счастлив. Ниа этого не знает, а спросить не решается.
Перед сном, умывшись и вернувшись из ванной, он раскрывает дверь спальни и упирается глазами в Мелло, сидящего на подоконнике и нервно отбивающего пальцами простенький ритм. Ниа хочет что-то сказать ему и не может – это же не кабинет Роджера, где он может сделать вид, будто ему все равно, и небрежно бросить свое «я не против».
- Ну вот что. Я ухожу, - говорит Мелло без приветствий и предисловий. – Этой ночью.
Ниа не знает, как реагировать. Ему кажется, что глупо будет выглядеть любая его реакция - восклицание ли, кивок, возмущение… неважно. Он молчит и, наверное, даже не моргает – его огромные темные глаза ни у кого больше не вызывают умиления, а Мелло они и вовсе раздражают.
- Помнишь, как мы часто в прятки играли в детстве? – неожиданно слышит Ниа и даже слегка меняется в лице. Нет, это не попытка вернуться в прошлое ради теплых воспоминаний: Мелло странно прищурен и напряжен. Он ждет не ответа, а чего-то из него следующего, и Ниа чувствует себя очень неудобно – потому что, во-первых, стоит неприятным гостем на пороге собственной комнаты, и, во вторых, совсем не готов к тому, чтобы поворачивать ключ в скважине брошенного на дно океана сундука. Иногда прошлое, каким бы оно ни было славным, проще не помнить, потому что оно мешает настоящему – пусть даже прескверному, но избранному.
- Ты помнишь, - уверенно говорит Мелло. – Так вот. Теперь я сам найду тебя, когда придет срок, понял? И мы посмотрим еще, кто будет достойнее. А этого парня, Киру, я собственноручно придушу, и ты выкусишь. Понял?
Ниа переминается на пороге и не отвечает. Долго не отвечает.
- Может быть…
Ниа хочет сказать «может быть, ты все-таки передумаешь?», но это так нелепо и глупо, что голос срывается – и на этот раз это звучит так… нет, это просто звучит совсем не так.
Мелло как-то странно улыбается – саркастично и невесело. Он соскальзывает с подоконника и выходит, не сказав больше ни слова, а Ниа находит в тумбочке новый презент – фотографию светловолосого звенящего мальчика с самоуверенной усмешкой и дьяволятами в голубых глазах.

Четыре года они оба живут, притворяясь, будто в их жизни и не было друг друга. Учителями у них – разные люди, а школой – разные условия: один, окруженный заботой и комфортом, смотрит в мощные телескопы на звезды и расследует хитрые дела; другой выживает на улице, стараясь не потерять себя среди грязи, обмана и торговли чем бы то ни было – наркотиками, телом и душой. Они оба – в разных условиях, но оба напоминают себе неразорвавшиеся снаряды с вырванной чекой: еще рано, слишком рано для встречи – слишком много еще неотсчитано, слишком мала фора, которую оба дают друг другу. Бьют колокола над часовней, отмеряя часы; стрелки на часах бегут вперед, отмеряя секунды; каждый день кто-то умирает в муках сердечных приступов, и только мертвому детективу уже нет до этого дела.
Но до гугла еще слишком много. Так что они просто растут, два таких разных мальчика, связанных детскими играми и совсем недетской задачей – растут каждый по-своему, набираясь мудрости и сил для того, чтобы покончить с безумным идеалистом и свободной вакансией на место великого анонима.
И рады б оба забыть друг о друге, да не выходит.

Проходит время, и вот они снова играют – но теперь в их игры начинают вплетаться жизни и судьбы каких-то людей, которые мелькают мимо и уходят навсегда; все комбинации затеваются ради цели, которую ни один из них не может толком назвать, и на кону стоит слишком много. Если это все еще прятки – то, безусловно, самые интересные и жестокие, в которые им обоим доводилось играть. Они взрослеют и становятся хитрее и изобретательнее. Ниа понимает прелесть инкогнито, когда половина штаба СПК умирает у него на глазах и он сам остается жив благодаря чуду; Мелло понимает прелесть положения паренька, чья белая спина кажется непробиваемой ни пулями, ни его, Мелло, эмоциями – паренька-перестраховщика под охраной телохранителей и ангелов. Мелло держит Ниа на мушке и еще не думает, но каким-то шестым чувством осознает, что момент слишком скользок, что он что-то упускает, и, хотя не падает, но едва балансирует на краю площадки с колоколами. Все чаще и чаще это странное чувство точит его, как жучок-паразит, засыпает и просыпается с ним, словно ехидное серое Горе из той сказки, что он, маленький еще, зачитал до дыр: его боль глушат алкоголь, Мэтт и крестик на шее. К кому-то из этих троих он обращается, когда бывает особенно трудно; когда кажется, что дистанция между ним и Ниа не сокращается, а, наоборот, растет в пропасть.
К Богу нет нужды обращаться тем, у кого и без его помощи все на мази. Ниа точно не верит в Бога, так думает Мелло.

В одну из таких ночей, когда ему, закаленному, только что не двужильному, неймется и кажется, что весь мир оборачивается против – в одну из таких ночей приходит подлая мысль, что, может, он с самого начала выбрал что-то не то. Что выбор со скидками – на возраст, гонку двух маленьких честолюбцев и верность пареньку, которого он, Мелло, обожал заочно, - выбор нечестный, навязанный и – что за дерьмо лезет в голову? – даже неверный. А Мэтт – тот, кто теперь всегда рядом – Мэтт заворачивает косяк и что-то бормочет о бесконечной несправедливости и фатуме, согласно которому все в жизни распланировано и, если уж угодил в жопу, значит, суждено так, хоть тресни. Мэтт философ, циник и глубокий пессимист: обычно с ним весело, но на этот раз у Мелло нет аргументов, чтобы поспорить, и болтовня друга угнетает его.
Он отбирает у Мэтта самокрутку и крепко затягивается. Он и не замечает, как холодный комок внутри тает, согретый дымом какой-то разбодяженной травы, а тревоги уступают место тупому спокойствию. Ему хочется обнять весь мир и Мэтта, хочется найти и обнять Ниа, хочется вернуть другую ночь – той неправдоподобной давности, когда он, решив подбодрить маленького соседа по комнате, залезает к нему под одеяло и, кажется, обещает что-то хорошее и интересное. «Тебе сколько лет?» - «Пять...» - отдается в памяти, и Мелло начинает считать, погружаясь в сон: пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…
Ему снится старая колокольня, которую никак не починят и откуда недавно свалился какой-то глупый невезучий мальчишка: необъяснимая сила тянет его наверх, и он бежит, не глядя под ноги, а глядя почему-то только на огромный колокол, на котором он, кажется, уже когда-то прочитал свою судьбу.
Мелло добегает до самой высокой площадки и заглядывает под широченный обод, где на темной бронзе ничего нет и ничего не может быть написано.
Ничего.
Ему семь, где-то внизу, уткнувшись в стену и закрыв глаза и уши, досчитывает две сотни Ниа, и впереди у них обоих целый гугол счастливых дней – там, где не нужно больше соревноваться.

Через несколько недель Ниа молится, как умеет, за упокой его души.
Играть больше не с кем. Считать больше не нужно.

@темы: Mello, Near, L, Фанфики

---

Ищем виддера!

[Лира Джанко]

Команда Death Note ищет виддера, готового отыграть с нами на Зимней Фандомной Битве. Любовь и печеньки гарантируем) Желающий просим писать в пост набора или на у-мыл мне либо юзеру  Mirr Dollz

---

[LerGO]

Продаю 9 томов ТС за 1000 рублей. Москва, возможна пересылка в другие города.
Переезжаю, не могу взять с собой

---

Продам гайдбук по DN. Спб.

[McApple]

Death Note 13: How to read


272 стр., английский язык, формат А5. 900р.

@темы: Интересная информация

---

Высокое чувство - Ненависть

[Toxylon]

Что-то сообщество всеми покинуто(( Ну, может, кто забредёт)

Название: Высокое чувство - Ненависть
Автор: Toxylon
Бета: Funga-Fu-Fu
Фэндом: Death Note
Персонажи: Мелло, Халль
Рейтинг: PG-13
Жанр: ангст
Размер: мини
Дисклеймер: не моё
Размещение: нет!

1. Комната

1. Комната

Халль смотрит на свои руки. Запястья стянуты верёвкой. Крепко - попытки освободиться бесполезны. Но волнует её сейчас не это. Внутри странное чувство: что-то необходимо вспомнить. Что-то очевидное, очень важное. Это чувство давит на виски, причиняет почти физическую боль. Она забыла что-то. Что-то, что нельзя было забывать! Что же это?
Внезапно впереди возникает тёмный силуэт. Или просто глаза его раньше не замечали? А вокруг открытое пространство: серое небо над головой, голая равнина. И сильный ветер. Силуэт впереди сначала кажется расплывчатым, но постепенно обретает ясность. Это человек. Стоит спиной. Не двигается. Перед ним обрыв.
Халль с минуту смотрит на него. Ветер завывает в вышине. Ноги делают шаг вперёд. Движения почему-то даются с трудом, а с каждым шагом нарастает волнение. Всё больше и больше. Но не так, как обычно: пульс не учащается, руки не дрожат, не холодеют. Только волна ледяного страха. Халль замирает на месте, и всё проходит так же необъяснимо, как и началось. Силуэт по-прежнему неподвижен. Теперь видно, как ветер небрежно треплет светлые волосы…
Точно вспышка молнии – снова это чувство: вспомнить! Халль ещё раз смотрит на свои связанные руки, затем – на человека у обрыва. «Откуда он здесь? Что ищет, в этой пропасти?»
Внезапно незнакомец поворачивает голову. Расстояние вмиг куда-то испаряется, и Халль опаляет тёмно-изумрудный взгляд. У самого лица. Её глаза распахиваются от испуга, но вскрикнуть оказывается слишком тяжело. Она только на мгновение смыкает веки, а, открыв, видит, что незнакомец по-прежнему стоит вдалеке, на краю пропасти. В эту секунду возникает желание бежать туда со всех ног, будто истекает время, и вот-вот что-то случится. Но всё вокруг странным образом замедляется, застывает, точно лёд. Сжимается гигантская пружина, и времени больше не остаётся…
Незнакомец медленно оборачивается. Халль изо всех сил вдыхает загустевший воздух, не отрывая от него взгляда. Она знает, что будет дальше. Лёд, сдерживающий пружину, взрывается.
Силуэт летит в пропасть…
- Мелло! – собственный голос врывается в сознание, Халль распахивает воспалённые глаза, хватая ртом воздух.
Всё исчезло.
Она в своей постели. В своём доме.
Халль приподнялась и села. Вот теперь она чувствовала, как дрожит, чувствовала холодный пот, выступивший на теле. Перед глазами всё ещё стоял последний кадр.
- Сон, - выдохнула она, проводя ладонями по волосам. Её трясло, ощущения сна не было вовсе, будто она и не ложилась спать. В груди стонала тупая боль, но это, скорее всего, было лишь иллюзией. Слишком реальной иллюзией, оставленной слишком реальным кошмаром. Как и жжение на запястьях.
Она повернула голову в сторону часов и вздрогнула: сработал будильник…

Было ещё совсем темно, будто ночь и не думала уходить - темно и тихо. Халль встала с кровати, потирая глаза. Эта тишина раздражала. Она лезла в уши, и Халль, вдруг, начало казаться, что она всё ещё слышит завывание ветра. Хотелось скорее услышать шум города...
Душ прекрасно справился с тишиной, позволил, наконец, расслабиться. В руках чувствовалась дрожь от напряжения, но ночные кошмары отступили, и этого было достаточно.
Прошло почти два месяца с тех пор, как она видела его в последний раз, с тех пор, как он использовал тетрадь смерти против СПК. В тот момент, она мечтала только об одном - своими руками убить его. Она ненавидела. Она не хотела видеть его, слышать, знать его. Тогда он словно исчез. Только несколько дней спустя она нашла в своем почтовом ящике не подписанный конверт с листком бумаги и одним только словом на нем: "сожалею".
А потом был взрыв...
С тех пор он снился ей почти каждую ночь. Это было почти безумием. На вопрос, что же за чувство её разрывает, ответа не было. Не удивительно, наверное, было видеть его во сне падающим с обрыва или истекающим кровью… Как и убитых им агентов - с искаженными лицами в предсмертной агонии. И их крики, от которых не спрятаться... Слишком много всего за последнее время. Слишком много всего для одного человека. Ей уже почти удалось примириться с реальностью, как она думала, но кошмары… Лекарства против этой болезни Халль ещё не нашла. Поэтому каждый раз она засыпала, молясь о том, чтобы этой ночью не видеть снов.
Обернувшись в полотенце, Халль вышла из ванной. Кожа тут же покрылась мурашками, и она поспешила в спальню.
Она не слышала щелчка дверного замка. Не слышала глухих шагов в прихожей. Перешагнув порог, она замерла: чёрное дуло пистолета у её виска, к стволу прикреплён глушитель. Тёмный силуэт у стены слева. Она не слышала, как в дом пробрались. Да, душ прекрасно справляется с тишиной…
Она стала медленно поворачивать голову, сжимая кулаки, но в следующую секунду застыла.
Из-под капюшона на неё смотрели два тёмно-изумрудных глаза. На мгновение Халль показалось, что её ночной кошмар вдруг ожил. Или что она всё ещё внутри него.
- Ты выжил… - она услышала свой потрясенный голос.
Мелло спокойно смотрел ей в глаза. Его взгляд пугал сильнее, чем пистолет. Огромный шрам через всё лицо красноречиво подтверждал: не просто «жив», а именно «выжил».
- Здравствуй. Халль.
Его голос изменился: стал ниже, "темнее". Как будто прошло гораздо больше времени, чем на самом деле. Как будто он повзрослел лет на десять. У людей в двадцать лет не бывает такого голоса. И такого взгляда. Халль с трудом верила глазам: "Всё ещё сплю? Или брежу? Обнять его? Или защищаться?" Халль вдруг вспомнила, что на ней лишь полотенце. Она сглотнула пересохшим горлом, перевела взгляд на нависавший над ней пистолет, затем на того, кто держал его. Мелло внимательно изучал её из-под капюшона.
- Одна? – вкрадчиво спросил он, и краешек его губ едва заметно приподнялся.
Халль прищурилась. «Мерзавец!» - мелькнуло в голове, а затем: «Это он. Это Мелло»
- Одна, - буркнула она. Её пальцы машинально чуть подтянули полотенце на груди.
Мелло выдержал паузу, будто любуясь её реакцией, затем опустил пистолет.
Халль проводила взглядом это движение.
За закрытыми шторами алым, точно при закате, горел рассвет. Мелло опустил капюшон. В затемнённом освещении его шрам на лице казался просто страшной тенью.
- Как поживаешь, Халль? – его голос был слишком чужеродным в тишине этой комнаты. Он бессовестно вытеснял из пространства всю энергетику, заполняв его своей.
- Ты ведь не поболтать зашёл? – тихо ответила Халль.
С мокрых волос на ковёр капала вода.
- Ты права, - он самодовольно улыбнулся, - На самом деле, я давно мечтал увидеть тебя в полотенце.
- Будь на твоём месте кто-то другой, я бы поверила в это, - она чуть склонила голову.
- Кто, например? Джеванни? – он повторил её жест.
- От него бы я это вряд ли услышала, - она опустила взгляд на руку с пистолетом, - Но он точно не стал бы угрожать мне.
Мелло хмыкнул, затем, чуть выждав, шагнул к столу, где стоял будильник, и положил оружие, не отрывая взгляда от Халль. Ей до ужаса захотелось ударить его за эту демонстративность - в его глазах читалось наглое "Я доверяю тебе, Халль"
- Ну и как мир жил без меня всё это время? – он медленно двинулся к ней, - Расскажешь?
- Ничего нового. Если не считать новых жертв Киры.
- Как же так?
- Разочарован?
Он чуть улыбнулся, подходя ещё на шаг.
- А ты?
- Я?
- Ты поверила, что я мёртв?
Он подходил всё ближе, буравя глазами всё сильнее. Халль сфокусировала взгляд на стене позади него.
- Я надеялась на это.
Мелло с интересом наклонил голову.
- Не ври, Халль. Ты ведь знаешь, что я в это не поверю.
Халль изо всех сил пыталась не дрожать.
- Это бы многих обрадовало, - он сделал шаг чуть в сторону, словно разглядывая её, - Но только не тебя.
Он поймал её взгляд, и его глаза вдруг наполнились лаской.
- Ты поверила.
- А что? По-твоему, это как-то необоснованно? - рассердилась Халль.
Мелло улыбнулся. Это было то, что он хотел услышать - на самом деле Халль говорила : "Я же беспокоилась за тебя, ублюдок!"
- А, по-твоему, я такой дурак, чтобы просто взорвать себя? - он улыбался.
- А разве не это ты сделал?
- Не себя.
Улыбка сползла с обожжённого лица. Халль почувствовала как по ней снова бегут мурашки.
- Да, - холодно согласилась она, - Ниа говорил, что вероятность твоего возвращения остаётся, - она помолчала, - И он был уверен, что в этом случае ты придёшь именно сюда.
На лице Мелло не промелькнуло ни эмоции.
- Что ж, он многое о тебе знает, не так ли, Халль?
Глаза его наполнились угрозой. Халль показалось, что в следующую секунду его рука снова потянется к пистолету, но Мелло не двигался.
Ниа предвидел этот момент, он всё рассказал Халль, но никаких указаний от него не последовало. «Здесь для тебя нет опасности», - всё, что он сказал.
Но Мелло об этом не знал, и, скорее всего, сейчас пытался понять, какой инструктаж она получила. И что из этого собирается выполнить.
Она медленно втянула воздух. Ей действительно пора было решать, что делать. Ниа? Что он может знать, если она сама не понимает, что чувствует? Хотя, возможно, Мелло прав.
- Я... - она взглянула ему в глаза, - Всё же, рада, что ты вернулся.
- Не торопись, - отозвался тот.
Халль нахмурилась. Она не поняла, что он имел в виду.
А Мелло повернулся к противоположной стене, где стоял большой стеклянный шкаф.
- Оденься. Прогуляемся.
Халль тяжело втянула воздух. "Прогуляемся"... Ну конечно. Это Ниа тоже предсказал. Вот только не уточнил цель визита.
Только один вопрос теперь звучал в её голове : так всё-таки, есть ли у неё выбор?.
Несколько секунд она смотрела ему в спину, затем сняла полотенце…
- Я соврала тебе, - призналась Халль, надевая сапоги.
Мелло повернулся.
- Ты должен знать кое-что о втором L, - она старалась избегать его взгляда, - Это известно только СПК.
- Расскажешь по дороге, - оборвал её Мелло, пряча за пояс пистолет, - Будем считать, что мы квиты.

2. Такси

2. Такси

- Новая высотка. В центре, - обратился Мелло к отражению таксиста в зеркале заднего вида, - Понял, где?
- Окей, приятель, - отозвался тот, заводя машину, - Понял.
Авто рывком тронулось с места.
- Упс! - театрально заявил водила.
Халль покосилась на Мелло. Тот с отвращением нахмурил брови.
- Что ты намерен делать? - несмело спросила она.
- Кое-что забрать у него.
- Это настолько важно?
Он раздражёно хмыкнул.
- Ты же не думаешь, что я вдруг заскучал по нему?
- Тебе виднее, - холодно ответила Халль.
- У него осталось кое-что моё, - коротко пояснил Мелло.
Уточнения не последовало.
- Так я что теперь, твой заложник? - поинтересовалась она, глядя в окно.
Мелло взглянул на неё.
- Ты что-то хотела рассказать мне о втором L? - поинтересовался он, проигнорировав вопрос.
Халль почувствовала, что закипает. Она тоже взглянула на него.
- Не думаю, что стоит всё так усложнять, - начала она почти сквозь зубы, - Ниа не станет...
- Я не спрашивал, что ты думаешь.
Несколько секунд тяжелое молчание нарушал только звук мотора.
- Ниа может и "не станет", - буркнул блондин, - А как на счёт остальных?
В сознании Халль снова всплыла картина: один за другим, падающие замертво агенты. Её пальцы сами собой сжались, впиваясь в сиденье.
- Не суди их по себе, - ответила она, осознавая, что он, скорее всего, прав.
Несколько секунд он изучающе смотрел на нее.
- Неужели? - произнес он, не отводя взгляда.
«Как я могу простить его?» - вновь и вновь спрашивала себя Халль. Ведь такое не прощают. Во всяком случае, немногие смогли бы. А она? Всё это время она лишь надеялась, что этот человек, возможно, ещё жив. Что ещё есть шанс…
Блондин чуть склонил голову, будто рассматривая её - будто ещё немного, и он пробьется в её мысли.
Халль отвернулась.
- Извини, - ответил он мягко, - В твоём обществе мне спокойнее.
Халль безучастно смотрела в окно.
- Ниа подозревает, что второй L - Кира, - сказала она бесцветным голосом, разглядывая прохожих, медленно идущих по тротуару.
Мелло изумленно раскрыл глаза.
- Подозревает?
- Он почти уверен в этом.
- Вот как...
Халль взглянула на него. Его глаза блестели.
- Что ж. Это многое меняет. И кое-что объясняет.
Он посмотрел на Халль. В эту секунду боковым зрением Мелло заметил любопытные глаза таксиста в зеркале, и метнул туда быстрый взгляд. Тот от неожиданности вздрогнул и сразу же уставился на дорогу, затаив дыхание. Блондин враждебно сузил глаза, наблюдая за ним все в то же зеркало заднего вида. Халль показалось, что сейчас он достанет пистолет и выстрелит несчастному в затылок прямо на ходу.
- Так всё это время, - торопливо начала она, - Что с тобой происходило? Где ты был?
Мелло перевёл на неё осторожный взгляд. Она снова опустила глаза. Он развернулся на сиденье, прямо к ней лицом.
- А по мне не видно, что происходило?
Халль взглянула в бирюзовые глаза. Ей редко удавалось надолго удержать в них свой взгляд. А теперь ещё и этот шрам. Халль вдруг ясно представилось, как он расползается по его лицу, обрамляет второй глаз, захватывает шею, грудь... Почему-то не отпускала мысль о том, что ему и сейчас должно быть ужасно больно. Она прикусила губу. Сильно. Просто чтобы тоже почувствовать боль.
- Ну, скажи, - уголки его рта чуть приподнялись, - Я ужасен?
Халль не ответила. Тогда Мелло взял её руку и поднёс к своему лицу. Её пальцы дрожали, он это чувствовал. Прикосновение было тёплым. И шершавым. Сердце Халль провалилось. Потом забилось как сумасшедшее. Это был не страх. Не отвращение. Это было прикосновение к нему.
Машина остановилась, мотор заглох.
- Приехали, - самым беспечным тоном известил водитель.
Мелло выпустил руку Халль, резко отвернулся, и выхватив пистолет, приставил его к шее таксиста, другой рукой вцепившись в его волосы. Тот в ужасе вздернул руки перед собой.
- Нет! Мелло! Не надо! - Халль охватила паника: если она сейчас позволит ему это сделать, её душе можно будет отправляться прямиком в ад.
- Мелло! Послушай меня, пожалуйста! Не надо, отпусти его. Пожалуйста.
Блондин не двигался, продолжая выслушивать жалобные причитания мужчины: "Пожалуйста... Я... я ничего не скажу. Никому… Я даже не понял ничего из того, что слышал! Клянусь! Ы-ы... Пожалуйста... Пожалуйста..."
- Мелло, - снова голос Халль.
Он медлил, раздумывая ещё пару мгновений. Наконец, отпустил шевелюру бедняги, при этом чуть толкнув его дулом в затылок. Водитель затравленно всхлипнул. Свободной рукой Мелло залез в карман, вытащил оттуда несколько купюр и кинул через плечо таксисту. Тот пораженно уставился на деньги.
- Вали, - услышав резкий голос за своей спиной, он поспешно схватил их, и, открыв дверь только со второй попытки, без оглядки побежал прочь.
Халль обреченно прикрыла глаза. Мелло спрятал пистолет. Вздохнув, она снова с горечью взглянула на него. Вот таким знают его и все остальные, возможно, все кроме Ниа. А каким знает его она? Или думает, что знает?
Блондин одарил ее колючим взглядом.
- Выходим, - скомандовал он, открывая дверцу. Халль подчинилась.

3. Коридоры

3. Коридоры

- Сумасшествие, - билось в голове у Халль, когда они с Мелло проходили огромные стеклянные двери фойе.
На входе пара охранников в костюмах слегка кивнули ей, озадаченно осматривая незнакомца в капюшоне. Халль знала, что никто не будет задавать вопросов. Мелло внимательно окинул взглядом помещение. Они вошли в коридор и остановились у массивной стальной двери с кодовым замком. Халль пробежала пальцами по панели, и дверь с ударом отодвинулась.
- Я не вижу камер, - он с подозрением осматривал потолок.
- Зато они нас видят, - ответила Халль.
- В таком случае, что-то долго не слышно сирены, а? Или же, - он опасливо выгнул бровь, - Сейчас нас видят только ФБР. Но они не знают, кто я, так?
Халль покосилась в его сторону.
- А в поле зрения СПК, вероятно, мы попадем, когда поднимемся выше, - он поднял глаза, точно отыскивая сквозь бетон и железо камеры слежения Ниа.
Халль от изумления остановилась.
- Неужели он оставил без контроля целую часть здания? - он перевёл взгляд на Халль, - А впрочем... Ты ведь тоже агент СПК, Халль.
Он многозначительно повёл головой. Халль озадаченно взглянула на него.
- Ну, да, конечно, - он приблизился и пристально взглянул ей в лицо, - Ведь кто ещё может заявиться к нему без приглашения? О Кире речи быть не может, он-то как раз получит свой пригласительный билет. А мне для этого понадобится... - он ткнул в неё пальцем, - Его агент.
Он понимающе улыбнулся. Халль смотрела на него, как на иллюзиониста, которого никак не могла разоблачить. Это же ощущение всегда вызывал у неё и Ниа.
- Выходит, он и о тебе многое знает? - она вопросительно приподняла брови.
- Да, - Мелло презрительно хмыкнул, - Я же вырос с этим засранцем.
Из-за этой фразы Халль, почему-то, вспомнила свою первую встречу с Ниа. Как он тогда всех шокировал, да уж... Но уже в тот момент она точно знала - очень скоро этот странный мальчик заставит всех их восхищаться собой. А потом ещё одна встреча - с Мелло...
Раздумья прервала новая дверь, вставшая на пути. Халль быстро разобралась с замком, и дверь открылась с тем же звуком.
- Не очень-то замысловатые пароли, - заметил Мелло.
Халль сглотнула. Она дважды вводила код, что бы открыть дверь. Он сказал "пароли". Значит, заметил, что они разные?
- Хочешь сказать, ты их увидел?
Мелло сосредоточенно оглядывал коридор, по которому они шли: темные стены, высокий потолок, куча дверей, и на каждой - кодовые замки. Ни одной камеры в поле зрения.
- 488JH - в первый раз и 297ТF - во второй, - проговорил Мелло, внимательно всматриваясь в пожарный датчик на потолке, - Готов поспорить, что они временные. Вы меняете их каждые несколько дней. А зная Ниа, я бы скорее предположил - часов. Это-то точно его работа. При таком раскладе, в длинном шифре просто нет необходимости, система практически неуязвима. Так что напрасно я их запомнил.
Халль была поражена. Он не расспрашивал, не уточнял - он просто рассказывал ей, как работает её же организация.
- Как же вы узнаёте новые коды? - в его глазах заиграл интерес, - Мэтт, Мэтт... Ты бы, наверное, разобрался с этим, - он одними глазами оглядел коридор, - При неверном вводе, конечно, срабатывает сигнализация и оповещение. А может, и ловушки? - тут он с вопросительной улыбкой взглянул на Халль, - Мне даже страшно представить.
От его деланного страха Халль вдруг самой стало не по себе.
- Извини, - она так же деланно улыбнулась, - Процесс передачи кода - строго секретная информация.
"Как и всё остальное" - пронеслось у неё в голове.
Они подошли к лифту.
- Как ты думаешь, Халль, – Мелло задумчиво проскользил кончиками пальцев по стене, - Кто Кира?
Халль недоумённо покосилась на блондина.
- Ниа считает, что это второй…
- Халль! - он требовательно взглянул на неё, – Кому я задал вопрос?
После короткой паузы она повернулась и встретила его взгляд.
- У меня нет оснований считать как-то иначе. Его предположение, конечно, невероятно, но я с ним солидарна.
Мелло как-то разочарованно вздохнул.
- Ну а твоё мнение? - Халль обиженно повела головой.
Он хмыкнул, сложил руки на груди.
- А я, в таком случае, солидарен с тобой, Халль.
Она нахмурилась.
- Заниматься поиском гипотез – не моя работа. Я лишь делаю всё возможное, чтобы максимально облегчить задачу тому, кто в этом действительно смыслит. Я тоже хочу поймать Киру, но делаю это по-своему. Извини, если мой метод не столь изысканен. Однако, ты используешь меня, а я использую тебя и Ниа. Тебе это, возможно, не понравится, но именно таков расчет.
- Вот как? – он опустил руки и двинулся к ней, - Так тобой движет один лишь расчёт?
Халль не была настроена на эту игру. Его остроты её раздражали. Она с немым укором смотрела ему в глаза. Мелло, приближаясь, почти физически ощущал отталкивающую силу этого взгляда.
- Во всём мире, - начал он, смягчая тон, - Я знаю лишь одного человека, поступки которого продиктованы только расчетом. Ты его тоже знаешь, - он улыбнулся.
Халль смотрела искоса.
- О себе я не могу такого сказать, - продолжал Мелло, - И даже о Кире. Потому что, если Ниа прав на счёт второго L, наш преступник в решающий момент не смог принять единственно правильного решения – он не смог убить свою сестру, когда это было необходимо с позиции расчёта. К дьяволу он послал твой расчёт. И как бы мы к нему не относились, это стоит признать.
- Что же ты хочешь сказать? Ниа для тебя хуже Киры?
- Нет! – он чуть не рассмеялся, - Ниа просто не человек, в отличие от Киры. Но он точно не хуже.
Его тон был каким-то двусмысленным, голос звучал весело и зло одновременно. Халль вдруг подумала о том, что ни в одном из параллельных миров, если такие и существуют, ни при каких обстоятельствах и ни при каком расчёте не могла бы быть возможна дружба между этими двумя.
- Мэтт, - неожиданно произнесла Халль, - Кто это?
Мелло на секунду замер, а затем как-то странно улыбнулся. Халль показалось, что его лицо просветлело.
- Это… - он пожал плечами, - Просто Мэтт.
- Просто Мэтт? – удивилась Халль, и посмотрела на Мелло, ожидая пояснения.
Тот был занят изучением электронной панели на замке.
- И этот «просто Мэтт», - заметила Халль, - Смог бы, как ты говоришь, разобраться с тем, до чего даже ты не в состоянии додуматься?
Мелло взглянул на неё.
- Ещё один гений? – предположила Халль.
Тот гордо хмыкнул:
- Ещё один… Таких как Мэтт…
Он внезапно замолчал, с недоверием глядя на Халль. Та смотрела слишком внимательно, как будто ждала откровения. Он небрежно мотнул головой и отвёл взгляд.
- Может, позже я вас познакомлю, - с некоторой усмешкой отозвался он.
Для Халль было абсолютно ясно, что этот Мэтт далеко не "просто" для Мелло. Он даже не пытался скрыть этого.
Она ввела последний символ, и двери перед ними стали медленно разъезжаться...

4. Лифт

4. Лифт

Мелло прижался спиной к стенке лифта, сосредоточенно глядя, как закрываются тяжёлые двери. Халль видела его напряжение: встреча с Ниа для него не просто прогулка, что бы он там ни говорил. Загорелся указатель с номером этажа.

<2>
<3>

- Пятидесятый? - Мелло поправил пистолет за поясом.
- Это ты тоже вычислил или просто угадал? - Халль улыбнулась: из всех загадок эта была наиболее простой - их пункт назначения, штаб СПК - последний этаж высотки. Даже она додумалась бы.
- Не могу открыть тебе эту формулу, - усмехнулся блондин.
Халль следила за ним боковым зрением. Она попыталась представить Ниа - вот так же улыбающегося, шутящего. Вряд ли... Почему эти двое так отталкивают друг друга? Почему так далеки, при всей той близости, что существует между ними? Кто может понять гения, разделить его тяготы и стремления лучше, чем подобный ему? Халль смотрела на Мелло, в глубине души осознавая: сколь бы не приближалась она к нему, расстояние между ними всегда будет слишком велико. И того, что происходит в его душе, ей никогда до конца не понять. Боль, страх, разочарование или любовь... Одинакова ли у разных людей глубина этих чувств? И если нет, то до какой степени? Та боль, что способен чувствовать он, та ненависть и любовь... Возможно, всё это просто вне её категорий.
- Ты бы хотел убить Ниа? - Халль вдруг с ужасом обнаружила, что произнесла это вслух.
Мелло взглянул на неё как на предателя.
- Ты, похоже, меня совсем чудовищем считаешь, Халль?
Она сокрушённо опустила глаза.

<9>

Затем осторожно взглянула на Мелло. Тот нахмурился, будто её слова задели его. Нет, не задели - удивили. Халль уже набрала воздуха, что бы сказать "прости", но Мелло перебил:
- А ты?
Она сдвинула брови.
- Что?
- Ты бы убила Киру? Убить - ведь таков твой расчет, или как?

<15>

Мелло смотрел на неё сурово, почти с неприязнью. Халль горько раскаялась в своём случайно оброненном вопросе, в том, что позволила начаться этому разговору. Второй гений и так был на взводе, не стоило провоцировать его. Она невольно сделала движение в его сторону.

<18>

- Ну, так что? - настаивал Мелло, - Своими руками, Халль. Без помощи Ниа. Рестера. Джеванни. Если бы он сейчас стоял перед тобой, - он вышел в центр площадки; Халль замерла и теперь вжалась в угол, - Разоблачён. Безоружен. Уязвим, - он развёл руки, - Кира. Собственной персоной.
Она растерянно моргнула, борясь с его взглядом - испытующим, давящим.
- Не думаю, - помедлив, неуверенно произнесла она.
Уголки его губ медленно приподнялись. Халль вдруг показалось, что она вязнет в каком-то странном гипнозе.
Его слова, интонация, выражение глаз что-то изменили в этом замкнутом пространстве, пошатнули его, запустили некую цепную реакцию. Халль безвольно поддалась искушению - представить. Она машинально оглядела блондина снизу доверху. Глаза ей не лгали - она видела только Мелло и никого больше, но мышцы вдруг напряглись в зловещей готовности. Человек перед ней утратил лицо, превратился в объект материальной ненависти. Это ощущение было почти животным, неподконтрольным, точно подчиняющимся своей собственной воле. Кровь прилила к голове. «Кира» - Халль ощутила страшное присутствие - лишь на мгновение, но так остро, что пальцы непроизвольно раскрылись, готовые вцепиться в шею стоящего перед ней.
Мелло видел усилие, приложенное, чтобы остановить этот порыв.
- Так ты хочешь этого или нет?
Халль шире раскрыла глаза. Все её мысли, всё, что пронеслось в этот момент у неё в голове, рождённое этим неизвестным гипнозом, всё, что она могла бы сказать, свелось к одному короткому:
- Нет...

<26>

Мелло удивлённо сузил глаза.
Халль выдохнула до предела. Затем жадно вдохнула, чувствуя, как колотится её сердце.
- Я не хочу этого, - уверенно повторила она.

<29>

Мелло не двигался, выжидающе глядя на неё, не говоря ни слова. Халль изо всех сил пыталась не вспоминать, гнала из головы образы случайных жертв, бежала от хранимой в уголке памяти улыбки Винсента - бедного, бедного Винса, который погиб так несправедливо, только потому, что этого захотел ублюдок, возомнивший себя Богом...
- Он этого не заслуживает, - ледяным голосом ответила Халль. Мелло не видел её глаз, но был уверен, что они плотно закрыты.
- Он должен чувствовать, - проговорила Халль медленно, с видимым усилием, - Должен видеть, знать. Он должен потерпеть крах, должен насытиться им. Должен смотреть на решётку своей камеры, помня о том, как карал. Должен утолять голод тюремной едой, ожидая часа своей казни. Он должен взглянуть в глаза тех, кому врал, кого презирал, кому готовил участь жертвы. Должен услышать их смех.
Она резко повернулась.
- Он должен пройти через всё...
Задрожавший голос подвёл её. Она опустила голову...

<44>

Мелло пару секунд смотрел на неё, затем молча приблизился.
Халль попыталась отвернуться, но он не позволил ей - упрямая рука в перчатке прижалась к лицу. Она открыла глаза, с тоской чувствуя, как катится по щеке холодная капля. Это было больше, чем исповедь: Халль клялась себе, что никто не увидит её слабости - особенно Мелло. И теперь это видит именно он!
Слеза исчезла под его ладонью. Большим пальцем он дотронулся до её губ.
Сквозь солёную пелену, застилающую глаза, она встретила его тёмно-бирюзовый взгляд.

<50>

Его голос прозвучал как поцелуй:
- Он пройдет через всё, Халль.

@темы: Mello, Фанфики

---

Ежегодный Московский Аниме-Конвент - «AniStage 2012» 26 августа!

[FunEx]

AniStage меняет место проведения, но не формат!! 

Внимание, Восьмой Ежегодный Московский Аниме-Конвент - «AniStage 2012» состоится 26 августа в Концертном зале "ИЗМАЙЛОВО" и клубе «Rock House»!

Аниме-конвент откроет для вас свои двери, где ваc ждет невероятный выбор на любой вкус!! Ведь аниме-праздник будет одновременно проходить в трех залах + фотоуглы, конкурсы и розыгрыши! Каждый сможет выбирать интересное именно ему!!

Подробнее о месте проведения и его возможностях:

1) Большой Зал – уютный «сидячий» зал вместимостью 1000 человек, мягкие кресла, большая сцена. Именно здесь пройдет аниме и джейрок косплей, косплей-дефиле и конкурс караоке!

2) Концертная площадка «Rock House» вместимостью более 500 человек. Здесь вас ожидает: огромная мощность кристально-чистого звука, световая феерия, выступление самых ярких звезд аниме-сцены, лайв концерты, куча конкурсов с сумашедшими призами, много-много АНИМЕ-дискотеки от лучших аниме-диджеев, просторный танц-пол, отдельные ниши с уютными креслами, недорогая кухня и бар.

3) Огромное фойе, где расположатся магазины с различным аниме-стафом, буфет, фото-углы для всех желающих сфотографировать косплееров и многое другое!

4) Файтинг-зона! Здесь все желающие смогут сразиться во всех наиболее востребованных дисциплинах с самыми сильными файтерами!

5) Уютный ресторанчик с мягкими диванами для тех, кому будет мало буфета.

Таким образом одновременно в комплекс помещает более 2000 человек!! Мы позаботились о том, чтобы избежать тесноты и максимально разнообразить программу таким образом чтоб у всех гостей была возможность все время быть там, где происходит наиболее интересное событие. Скучать не придется!

Номинации AniStage 2012:

- Косплей-сценка

- Музыкальная постановка

- Косплей-дефиле в трех номинациях:

- Visual Show

- Game Show

- Music Show

- Конкурс караоке

- Фотокосплей

Ведущие конвента: Усаги & Соник 

Как будут определены победители?

После долгих экспериментов, проб и накопленного опыта, мы поняли - самые объективные судьи - это вы, зрители!

Итак, победители во всех номинациях будут определены путём зрительского голосования на самом конвенте 26-го августа!

Помимо определения лучших из лучших, вас ожидает незабываемое феерической шоу, состоящее из: выступлений звезд аниме-сцены, дискотеки от лучших аниме-диджеев, оригинальных номеров, зажигательных конкурсов, показательных выступлений, концертов лайв-групп, лазерного-шоу, файтинг-чемпионатов, трансляции АМВ на больших экранах, танцевальных номеров и море разнообразного косплея, как на сцене, так и в зале. А среди посетителей будет проведён конкурс на лучший костюм АниСтейджа.

Билеты уже в продаже в магазине АнимеФан! www.animefan.ru

26 августа с 13.00 до 22.00.

Концертный зал "Измайлово" & Клуб «Rock House»

vk.com/anistage

Адрес:

Измайловское шоссе д. 71, корп. Е

м. Партизанская (200 метров)

Сайт КЗ "Измайлово": zalizmailovo.ru/

Схема проезда: zalizmailovo.ru/map

Сайт клуба «Rock House»: www.rock-house.ru/

@темы: Интересная информация, Косплей, Фанарт

---

[I am Mello]

Дневники Мэлло описывающие его жизнь на основе ваших идей и желаний.
Измени его жизнь!

Вопрос: Готовы?

1. Да. Я хочу изменить жизнь Мэлло!		14	(100%)
Всего:		14

@темы: Интересная информация, Mello, Ссылки

---

ФАНДОМНАЯ БИТВА-2012

[Лира Джанко]

Команда фандома "Тетрадь Смерти" приглашает всех желающих в свои ряды! Нам нужны все - фикрайтеры, артеры, фотошопперы, виддеры, власть над миром и печеньки!
Будем рады видеть вас в своих рядах!

Заявки на участие в комнде принимаются до 31 мая.

@темы: Интересная информация

---

[I am Mello]

Аватары - 9 штук



>>Остальные<<

@темы: Аватары

---

Все мы когда-то были маленькими

[sandor zankat]

Из детства BB

@темы: Beyond Birthday

---

[sandor zankat]

Позавчера на англоязычном сайте, посвященном манге, я наткнулся на интересный материал о Волшебной тетради.
Кто же был первым владельцем Тетради смерти? 13-летний мальчишка Кагами Таро или гордость Японии и своих родителей, студент Ягами Лайт?
А может, и не они вовсе? И кто придумал первую Тетрадь, способную убивать таким необычным способом?

Статью я перевел, потому что тема мне показалась очень занятной, а русского в гугле я ничего по ней не нашел.

Про "Волшебную тетрадь", мангу Шигэру Мизуки 1973 года, почитать можно у меня в журнале: www.diary.ru/~herrjanik/p173847704.htm

@темы: Интересная информация, Переводы, Ссылки

---

Ниа

[Широ-чи]

Недавно начала изучать японские иероглифы и охренела от того, что в его прозвище написанном катаканой первый иероглиф означает - два) мило, правда? И вот нарисовался милый Ниа))


Near by ~Onesan13 on deviantART

@темы: Near, Фанарт

---

Justice will prevail

[pollypwnz]

Вот такой вот Элька)

@темы: L, Картинки, Фанарт

---

[Yumi Hasegava]

MM: Funny Fishing by ~PicoMisanthrope on deviantART

 

 

Mello-chan by ~PicoMisanthrope on deviantART

 

Near - chan by ~PicoMisanthrope on deviantART

@темы: Mello, Картинки, Matt, Фанарт

---

Ниа и Л

[sandor zankat]

Взрослый и маленький

@темы: Near, L, Фанарт

---

Косплей L

[McCreation]

L - Кэнъити Мацуяма (который играл роль L в фильме).
Фотографа я не знаю, и вообще фото натасканы с разных сайтов, полной подборки я не нашла. Так что частично - с anime-zone.ru, частично - с shinobi.ru, частично происки Яндекса))

Автор обоинки - снизу) мне мелко и не видно >__<

много фоток в превью)

Одним архивом:
http://depositfiles.com/files/rpq4pjk63

@темы: Косплей, L, Картинки